Быть может считая, что они для этого ещё недостаточно близки?

Ведь Банан не раз говорил ей, что «ближний – это тот, кого ты любишь». Чтобы Алекто думала, что он требует от неё любви. И шарахалась от него, как от электрошока!

Хотя реально он хотел стать ей хоть немного ближе. То есть добиться того, чтобы она в него влюбилась.

Но Алекто так и не поняла тогда, чего же он действительно от неё хотел. Ибо это не принадлежит к сфере делания. А, скорее, нежно затрагивает сферу наших чувств.

Ведь Ганеша и в самом деле был весьма привлекателен, находчив, местами даже остроумен и поэтичен. То есть идеальное прилагательное к её вечернему времяпрепровождению. Которое время от времени почему-то норовило потерять свой статус и, грязно намекая, стать существительным – Бананом. На что Банан, в силу отсутствия брутальности в характере, ну никак не годился. Да, он много знал и иногда мог быть даже полезен, но он не владел собственностью. То есть не мог служить питательной средой для её эго, не имея возможности радикально изменить её социальный статус.

А значит был ничем не лучше угрюмого Пелея, который ждал, пока она выйдет на свободу и теперь, на правах её парня, иногда приходил к ней поздно ночью, когда все домашние уже спали. Ужинал, тащил её в койку и рано утром уходил на работу. Как он всерьез называл свой род занятий. И снова пропадал на несколько долгих дней.

И если бы не отсутствие романтизма, по которому эта наяда с «угрюм-рекой», разливаясь в страсти, так тосковала, безусловно, для легковеса Банана в её плотном жизненном графике (между телевизором, сортиром и кухней) вообще не было бы места.

Какой ещё романтизм мог дать ей угрюмый? На это у Пелея не было ни времени, ни сил, ни потенциала. Ведь он не читал ей ни поэтов серебряного века, ни футуристов, ни метаметафористов, ни, тем более, конструктивистов. Да и вообще, если честно, читать было впадлу.

Банан же любил бродить иногда с Алекто по развалинам былой культуры, которые оставила ему империя после своего повторного краха. И искать в них отголоски того разумного, доброго, вечного… Которым он и сам всё время пытался стать. И порой ему (да и всем вокруг начинало казаться, что у него) это неплохо получалось! Но только – иногда. И Банан мучительно недопонимал: почему? Через некоторое время он как бы выдыхался, словно бы вдохновение его внезапно оставляло. С самим собой, этим жутким клоуном. Но его это совершенно не устраивало. И он искал постоянного вдохновения, как неразменный пятак. Который, сколько его ни трать, снова оказывался бы у тебя в кармане. Недоумевая: куда и в какую дыру в кармане кармы пропадает эта божественная энергия? На волне которой Банан ощущал себя натуральным божеством – Аполлоном! Круша и воссоздавая ещё более идеально всё и вся на своем пути. Чего бы он тогда ни касался. Превращая буквально любой предмет рассмотрения в настоящее золото высшей пробы! Своей души. Давая другим её опробовать – на зубок восприятия.

И не подозревая даже, что её совершенно спокойно можно копить и кристаллизовать дух, фиксируя его в этом состоянии. Читая книги и делясь с другими своими размышлениями о прочитанном. Как делал он это ранее в общении с Дезом. А теперь иногда и с Алекто. Не желая признаться даже самому себе, хотя и не раз замечал это, что этому мешают такие примитивные удовольствия, как алкоголь, наркотики и редкий секс. И то, в основном, с самим собой. И чем они примитивнее и грубее, тем сильнее ты себя в них кристаллизуешь. Свиваешь гнездо и откладываешь яйца, оставаясь там жить. Поэтому Банан, в глубине души, и не желал откладывать яйца ни с одной из девушек. И вообще грустил иногда о подвиге Петрарки, лишившему себя гениталий ради спокойных занятий поэзией. Но только – иногда. И только грустил. Ведь без них Банан вообще боялся потерять смысл своей кичливо-незадачливой жизни и действительно покончить с собой. Море и так его, как древняя графиня де Море, протяжно звало в свои холодные объятия безо всяких там русалок, постоянно напевая ему одну и туже тягучую песню. И он в каждом рейсе, как зачарованный (своими бедами), регулярно пытался шагнуть за борт. Но кто-то постоянно мешал ему это сделать, приободрив или напоив. И изменив восприятие, Банан искренне недоумевал: «Отчего у меня так срывало ветром черепицу до? Ре. Ми. Си-и…» До ремиссии! Сразу же вспоминал все полезные советы, начинал тренировать силу воли, таская гири в воображаемом спортзале, и вообще браться за ум, за книги. А потом, через месяц-два, уже и – за свою. Как всегда, пытаясь в своем ближайшем прошлом найти источник своего настоящего несчастья и «в цвете» с ним поквитаться! Щемить тело с его деструктивными позывами. Меньше есть, пить, спать, дышать… И пореже выходить на палубу. Подышать. Особенно – ночью, когда можно было «случайно» скользнуть во тьму.