– Вот, Борис Соломонович, – деловито сказал Пархоменко – Левый столбец полностью откладываем на похороны.
Повел плечами и добавил:
– Давайте для подстраховки захватим еще две строчки, отсюда и отсюда – видите? Место на кладбище – дорогое, я узнавал. Распоряжения по моим похоронам у вас имеются. Я не тороплюсь, но все под Богом…
– Понимаю, понимаю, – подхватил Ревзин. – Остальное?
– Остальное – дочке моей, Галине. У вас есть все ее контакты.
– Ну, разумеется.
– Прошу вас оформить все незамедлительно. Деньги на дачу – видите, тут отдельный столбик? – туда же. В общее, так сказать, наследие. Поздно, да и ни к чему…
Выкурив три папиросы у окна, Пархоменко вернулся за стол. Он раскрыл свежий номер «МК», пробежался глазами по передовице и срочным новостям в «подвале», принялся читать колонку Белковского, но через мгновение осознал, что бессмысленно водит глазами по строчкам. На соседней странице периферийное зрение выхватило слова ПНИ, аутизм, и он тут же обратился в заинтересованного читателя.
Журналисты свое дело знали: статья начиналась жестко и хлестко.
«Меня поражает, что можно взять человека и запереть его посреди Москвы безо всякого приговора!»[10]
Михаил Юрьевич, не глядя, дотянулся до недоеденного курабье и принялся рассеянно жевать.
«…родственники держат в психоневрологическом интернате… парня лишили дееспособности… ПНИ – это нищета, безнадежное и бесправное доживание… это ГУЛАГ… относятся к проживающим как к недоделкам…»
По всему выходило, что после внезапной смерти матери восемнадцатилетний начитанный парень, игравший на фортепиано Дебюсси, очутился в семи метрах казенной комнаты интерната, оставив трехкомнатную квартиру на «Площади Ильича» своей предприимчивой тетке.
Вот оно, подумал Михаил Юрьевич. А ведь я сколько раз задавался этим вопросом. Определиться уже сейчас, как быть с Александром после… Наметить план, составить график, выработать стратегию, найти надежного человека… Звонил Галине и требовал четких решений, а она истерила:
– Не мучай меня! Ты же бьешь по самому больному! Разве ты не понимаешь?!
Так нужно было не раскисать, а выход искать!
И вот она нашла. Этот выход.
Незаметно для себя он съел печенье, мармелад, а также кусковой сахар и нарезанный лимон.
«…для досуга подсовывают раскраски, а на прогулку он ходит в строю. И так будет до конца его жизни…»
Ловкая тетя оформила племянника в психушку за считаные дни. На экспертизу ушло каких-то пятнадцать минут: конечно, недееспособен; на́ тебе, парень, новый диагноз – шизофрения – и катись-ка ты в ПНИ, где таким, как ты – самое место.
Строчки он перечитывал по несколько раз, каменея лицом. Глаза прыгали по абзацам:
«…В нашей психиатрии диагноз «аутизм» существует только в подростковом возрасте…
На территории всего бывшего Советского Союза аутисты автоматом в восемнадцать лет превращаются в шизофреников…»
Об этом дочь, кажется, упоминала, но так ли страшен черт?
«…Если проявить рвение и что-то помыть, вынести мусор, то за это можно получить стакан чая вне очереди, бутерброд с маслом или лишний раз выведут покурить…»
Он похлопал себя по карманам, потянулся в портфель, достал новую пачку папирос и закурил.
«…Его подняли ночью и в футболке и тапках отвезли в психушку. Забирать ночью – это генетическая память…»
Ну, разумеется. Без намека на Сталина не обошлось.
Тем не менее, Михаил Юрьевич был потрясен. Он просидел в оцепенении добрых полчаса, прежде чем поднялся и сделал несколько тяжелых шагов по кабинету. Выглянул в приемную: Катя печатала на компьютере утренние документы. Начальник-ретроград по-прежнему писал только от руки.