Садишься на парту и слушаешь песню. Какое поэтичное объяснение с героиней! Мразин превзошел себя. Сильная концовка, удачный режиссерский ход!

Она сидит в темноте. Публика сопереживает и силится понять зашифрованный смысл:

Ты прослушаешь Цоя шестьдесят три раза. Зрительный зал, кажется, тоже считал, утирая слезы.

Нам понадобится сильная Гурченко, чтобы не сдохнуть. Возьмем «Вокзал для двоих». Ей, кстати, дали «народную» за этот фильм. Значит, не слабо сыграла.

Встала. Собралась. Пошла.

Проход официантки Веры по мосту. Пластика, неприступные плечи, упрямая спина! Отчаяние сменяется неприступностью.

Да я – богиня!

Шагаешь домой, не теряя ни одной краски. Вот это называется мастерством!

Наутро уверенно скользишь мимо Мразина с лицом и поступью великой Люси Марковны.

Он ничего не спрашивает: значит, убедительна.

Вы учитесь в одном классе еще полгода, трудный репетиционный период. Потом его-таки выгонят из школы, спектакль развалится, ты свободна! Только потерпи, продержись сейчас!

Берешься за приготовление огромного списка блюд: печеночный паштет, сырники, домашняя буженина, торт «Наполеон». Лепишь вареники на роту солдат.

– Дочка, ты плачешь?

– Не-е-е, это от лука…

– Будешь поступать в лучший вуз страны. Первый в мире… международный…

Все решил за тебя. Гарантирует блестящую карьеру. Папа и сам закончил первый в мире. Работал с Зориным и Познером на Гостелерадио, и «если бы не квартирный вопрос, не твоя мамаша, если б не было войны…»

Говоря папиным языком, ты выказываешь неповиновение. Хочется попробовать до безумия, поэтому восклицаешь:

– ВГИК! ГИТИС!

Он отмахивается:

– Туда взятка – пятнадцать тысяч, три «волги». А без денег – кто тебя возьмет?!

Выдавливаешь полувопросительную фразу о таланте и тогда он производит скупой словесный расстрел. Упоминает Мордюкову и – оп-ля! – в твоей сумке болтается коричневый студбилет того самого универа.

Учишь наизусть Шекспира, шлифуешь сутками фонетику и читаешь, читаешь…

В книжных курганах навеки погребена, синенькая такая – «Моя жизнь в искусстве».

Friends, Romans, countrymen, lend me your ears[45].

На втором курсе вам дают нового препода. Грамматику, изложение и аудирование теперь ведет Светлана Геннадьевна Кострова. Поначалу ты настроена критично и воинственно, как кумушка на лавке. Слишком молодая она, слишком дерзкая и свободная для советского педагога. (СССР исчез восемь месяцев назад, но вас учат по махристым учебникам и пожелтевшим листочкам; «слепая» печать семидесятых годов). Кострова приносит в затхлую аудиторию глянцевые книжки, там по-русски – ни слова! На занятиях разговаривать только по-английски. Выкручивайся, как можешь. Не знаешь слова «сено», говори «сухая трава».

Узкая юбка, белая рубашка, импортный платок, шпильки, насмешливый рот. Твоя юбка-макси из джинсовой «варенки» смотрится убого. Стараешься очаровать преподшу знанием основ, объясняясь топорным стилем из «бонка». Светлана Геннадьевна гоняет вас по сослагательному наклонению и сражает наповал феноменальным словарным запасом. Он у нее – размером с океан. С первой минуты высмеивает русский акцент: кто еще от него не избавился?! Мягче, легче! He, honey, home! Единственный препод, который разрешает говорить на американском английском. Остальные строго пресекают фонетические вольности:

– Are you American? – спрашивают. И сами же отвечают: – Not yet[46].

Светлана Геннадьевна учит переводить с листа и советует идти в агрономы тем, кто не способен синхронить. На каждом занятии требует подробных рассказов о свободном времени и удивляется: отчего никто из вас не работает?!