Осторожно спрашиваешь насчет министерских баб. Папа распаляется: да ни одна женщина не переступит порог, пока есть ты!

– Это было все, что осталось у него в жизни, что пока роднило его… со всем этим… под холодным солнцем миром!

В голосе отца – ярость и страсть.

«Тихий Дон», конечно. Смотришь с мольбой в глазах:

– Ты не предашь меня?

Отец вскидывает бровь в изумлении:

– Ты шо, дурочка что ль? Никогда!

Бредешь за ним в новую жизнь с чемоданом, попранной совестью и в слезах. В спину – последнее напутствие матери:

– Чтоб тебе пусто было! Чтоб ты так же страдала от собственных детей! Увидишь – они тоже тебя бросят.

Малодушничаешь: у тебя нет выхода. Утешаешься: материнские проклятия – бабские выдумки. Задабриваешь совесть: мама же тебя просто ненавидит.

Но долгие годы обмираешь от страха: а вдруг ты родишь дочь?!

Московской школе приходится соответствовать: за пятерки работаешь, как ночной грузчик. Легко миришься с ненавистью одноклассниц. Па-а-думаешь!

Зато твоя чужеродность вызывает интерес у мальчишек. На все непонятные ситуации заготовлено особое выражение лица. Безразличие. Рисунок роли – не сложнее есенинского стихотворения. Ты их учишь десятками. Упиваешься созвучием чувств с великим рязанцем.

Не жалею, не зову, не плачу.

Какое восхитительное состояние – овладеть, наконец, своим лицом и телом! Какая мощная броня! Все происходящее можно объяснить предлагаемыми обстоятельствами. Роли становятся заглавными, эпизодическими, но всего лишь – ролями, а не проклятой судьбой. Если понарошку, то жить можно. Ад, где твоя победа?

Вот вернулся с работы отец. Прячем книжку «Богач, бедняк» и хаотично раскладываем рекомендованную литературу: Соболев, Шолохов, Игнатьев… Папа считает, что правильным чтением можно выбить из себя Мариванну.

Он замечает «Пятьдесят лет в строю» и поднимает бровь:

– Ты же в прошлом году читала.

В голосе слышится подозрение. Играй убедительно!

– Так перечитываю, пап!

Он прижимает тебя к плечу и цитирует Шолохова. Вы с ним – две песчинки, два осиротевших человека. И что-то про того, кто обязательно выдюжит около отцовского плеча, все преодолеет, если позовет его Родина.

Ты пуста и бестрепетна. Даже не поинтересовалась, почему он назвал тебя сиротой. Мать ведь жива. Внешне все выглядит как раз наоборот: трепет дочерней любви выворочен до отказа. Папа видит в тебе то, что хотел.

Надо пробовать театральный. Пускай ты уродина, в театре на красоте далеко не уедешь. Там хара́ктерность и талант нужны! А вдруг нет таланта?! Все отдашь за то, чтобы прекратить дешевые пьески в обмен на отцовскую любовь. Пусть тебя полюбят миллионы!

И тут – словно кто-то услышал. Престарелая Нимфа объявила про драмкружок.

В миру ее зовут Ниной Дмитриевной. Русский-литература. Ни фига, конечно, не разбирается в мотивах, идеях и сквозных сюжетах. Всех ее достижений – заученная наизусть поэма «Двенадцать». И то – чудо, что помнит! В ее-то годы…

Старухе лет пятьдесят, а то и все пятьдесят пять, но она видит себя восемнадцатилетней шалуньей. Обряжается в платье с рюшами поросячьего цвета и носит распущенные волосы. Безжизненные патлы неряшливо лежат на плечах. Видимо, это называется «ниспадают волной дивные кудри». Морщинистый рот густо намазан фиолетовой помадой с перламутром – небось, купила за трешку на Рижском рынке у тех же цыганок, что и ты. Словом, бабка обезумела: одной ногой в могиле, а все играет в упругую молодость.

Нимфа говорит, будем ставить Лермонтова, и ты тотчас начинаешь репетировать княжну Мери. Запираешься в ванной и репетируешь перед зеркалом томные взгляды из-под ресниц. В те времена разглядывать кавалера считалось моветоном; логика действий персонажа – это ж понимать надо! Сама, например, тоже ни за что не станешь пялиться на Серегу Мразина.