– А совесть?

– Я не думал, что мы про нравственность, – удивился я. – Совесть хорошо работает в плоскости «Добро – зло».

– Может работать, – поправил он. – А теперь смотри, ты – человек, обладающий ценными знаниями, а следовательно, возможностями. От твоих слов зависит мнение других сильных влиятельных людей, а значит и жизни простых. Но земные чувства и страсти управляют практически всеми, голос совести ими еле различим. И все твои знания и знания всего мира не приведут их к другому, более качественному образу жизни, не изменят их суть. Твоя воля не может подавить их, потому как это будет равно рабству. Их духовная слепота всегда приводит к одному и тому же – к проявлению силы, войне. Но войны – это временное подавление неизбежного.

– Таких примеров в истории – на каждой странице, Симон. – Решимость на такие поступки должна быть равна уверенности в правде, в невозможности другого пути.

– Не ускользай, Павел, – улыбался Симон, – правда у каждого своя.

– Я не говорю сейчас о выгоде, богатстве, желаниях. Я говорю о чистоте природы человека, который, видя все причины и следствия чужих поступков, уступает этому неотвратимому никакими способами ужасу воронки человеческих жизней. Я понимаю, о чём ты. Амбиции вождей – по сути, простых людей – всегда были причинами войн. Я бы не хотел думать, что и сейчас многие из них руководимы только эмоциями и самолюбием. Но с этим нам не совладать. И такое не просчитать, – ехидно вставил я в конце.

Симон сверкнул глазами.

– Как ты думаешь, будет ли слабостью, когда один человек уступает другому, понимая, что не может ничем ему помочь? Знания ему передать невозможно, показать всю губительность его поведения и жизни – тоже, потому как тот ослеплён эмоциями, чувствами, желаниями.

– Нет. Конечно, нет. Это не слабость, это единственный путь, – сказал я, вспоминая Владу.

Симон снова заулыбался.

– И неужели ты, видя человека в его полном заблуждении и упрямстве, которые сковывают его логику, не будешь знать, что с ним произойдёт далее?

– Буду, – нахмурился я, ассоциации с Владой становились всё настойчивее.

– Так неужели ты, в какой-то момент не сжалишься над его слабостями и не скажешь, что его ждёт?

– Возможно…

– Но откуда ты будешь знать такое, Павел?

Я помолчал несколько секунд.

– Меня не будут окружать страсти, как этого человека. Я буду всё видеть яснее, потому что у меня не будет эмоций – ни с ним, ни к нему.

Симон удовлетворённо вздохнул.

– Вот тебе и ответ. Всегда найдётся более хладнокровный и беспристрастный разум, способный увидеть многие последствия наших поступков. Это не сложнее шахмат, мой друг, – устало улыбнулся он и встал.

– Ты играешь? – поспешно уточнил я, расстроенный тем, что Симон направился к двери.

– Играю. Мы с тобой сыграем, не волнуйся. Иди лучше отдыхать. Скоро утро, а у тебя непростая работа с детьми.

Я вздохнул, посмотрел на часы – было глубоко за полночь – и поплёлся к двери провожать гостя.

– Почему «не простая»? – буркнул я обрывок фразы, застрявший в голове. —Там всё просто: спорят – объясни, шумят – накажи, ответят – оценивай.

– Ну не скажи, Павел, – Симон обернулся и пожал мне руку, —это же дети. Из них вырастут разные причудливые цветы, нужно правильно ухаживать – одинаково хорошо.

Он улыбнулся. Я уже будто спал наяву. Как только я поднялся с кресла, банальная усталость охватила весь организм мгновенно.

– Если будешь забывать закрыть дверь – это ничего, —сказал Симон уже в коридоре, – тут и тамбур, и я – мы будем охранять сокровища этой квартиры. – И он скрылся в темноте своей.

Я вдруг остался один, обернулся на хаос книг в гостиной. Посреди полумрака комнаты были разложены чужие мысли, которые только что воскрешали мы с Симоном. Стояли чашки с очередным, и бог знает каким по счету, кофе. Я почувствовал себя брошенным в пустом, абсолютно мёртвом пространстве обычных бумаг. Всё то, что пленяло меня несколько дней назад – одиночество в забытьи чтения – сейчас вызывало болезненную тоску. Впервые в жизни я почувствовал незримую, прочную связь с человеком. Вернее, ощутил ужас её потери.