– Хорошо, что вы одеты, – смеялся Симон, читая мои мысли.

А я с ужасом только сейчас осознал, что мне даже угостить соседа нечем, но тот поднял пакеты в своих руках, подсказывая, что он справился с этим возможным неудобством. Странное чувство, никогда не прожитое мной ранее, накрыло глубокой волной – ощущение безусловного понимания и поддержки.

***

– Со мной многим утомительно проводить время, —усмехался я, – особенно, если человек не знает моего образа жизни.

– И образа мыслей, – продолжил Симон, усаживаясь в кресло напротив. —Вы историк?

Я кивнул.

– Это не столько профессия, сколько черта характера, не так ли?

Я молчал. Он сказал чистую правду. Стремление отгородиться от настоящего мира плитой размышлений, погружаться в сравнения, находить что-то новое в безусловно старом – это лишь то немногое, что толкнуло меня в профессию. Снова щёлкнул затвор понимания.

– А вы? – переводил я тему.

– Я – сторонник точных наук и доказуемых вычислений.

Я немного расстроено вздохнул. Была у меня парочка знакомых в студенческие годы с математических и экономических факультетов. И это было невыносимое общение. Разговаривать с ними о развитии цивилизаций, падении империй, зависящих порой от пары слов или одного предательства, о загадочности и реальности мифологии любой эпохи, о смысле великих памятников искусства – это всё равно, что читать Цицерона деревьям.

Симон уловил мои грустные мысли, но промолчал. Я сложил очередную стопку на стол.

– Пойду, сделаю кофе. Или чай? – уточнил я предпочтения гостя.

– Кофе, кофе, – ответил с улыбкой он, перекладывая несколько книг со своего столика.

Кофе был сварен. В пакетах Симона я обнаружил довольно нетипичные закуски, из всех моих знакомых предпочитаемые исключительно мной.

Вернувшись в гостиную, я спросил:

– Вы тоже любите сушёный инжир?

– Угу, – не отрываясь от книги и не поднимая взгляда, буркнул Симон.

Он держал в руках увесистый том, который я глотнул в первый же вечер пребывания в квартире.

Я улыбнулся, разложил всё на столике и сел.

– Вы любите теологию?

– Да, – не сразу ответил он, – в институте я договорился с ректором о посещении лекций, не входящих в систему изучаемого мной курса. Теология была в их числе.

Я оживился. Возможно, не всё было потеряно.

– Знаете, а я ещё в глубокой дремучей юности понял, что не создан для точных вычислений. Это чересчур пугало меня. С самой школы.

– Что именно? —спросил с каким-то азартом Симон.

– Возможность всё просчитать. Это лишает воодушевления, надежд. Если всё можно обосновать, если всему есть причина и результат, это обесцвечивает само желание что-либо делать. А с ним – и мечты, и порывы, – закончил я.

Симон молча смотрел, глубоко откинувшись в кресле, и его синий взгляд необычно ярко мерцал под тусклым светом торшеров.

– Вы хотите сказать, что случайность такова сама по себе. Что интуиция, совпадение – отдельно существующие понятия, ни чем не вызванные, ни от чего не зависящие? – заговорил тихо он.

– Возможно, я наделяю эти понятия чем-то чересчур мистическим, – сразу сдался я.

– Или чересчур человеческим, – возразил он.

– Не понимаю.

– Вы присваиваете человеку умение управлять категориями, далеко выходящими за рамки возможностей его сознания. Не многие, в здравом рассудке, – он обвёл жестом комнату, – могли уловить равновесие между вдохновением и таким результатом. Заметьте, видимым, осязаемым, доказуемым и исследуемым многочисленными потомками. И здесь не имела места никакая связь? Связь разума – конечного, просчитываемого, человеческого, с творческим порывом, божественным озарением.

Я молчал, задумавшись.