Филат натянул ботинки, кинул обувную ложку в угол.

«Почему не я? Убить Демида, и девка моя! Моя!»

Филат выскочил в подъезд, хлопнув входной дверью.

– Что-то сын психует. – Владимир Маркович, отец Сергея, дожёвывал котлету, не отводя глаз от газеты.

– Не знаю? – Эльвира Прохоровна, всплеснув руками, ударила ладонями по бёдрам. – Девочку увидел на улице, сорвался. – Её внимательный взгляд застыл поверх окна. Паучок застыл на свисающей паутинке.

– В такой-то ливень. – Владимир Маркович развернулся на стуле, взглянул сквозь тюль на погоду. – Тротуары пусты. Что за девочка?

– Кажется, из класса.

– М-м. Глазастая у меня жена. Ну… – Владимир Маркович нанизал на вилку котлету. – Раз в такой ливень сиганул, значит, любовь… готовит и куёт оковы ржавые. – Он отложил вилку с надкусанной котлетой на тарелку. Потянулся, воздвигнув руки к потолку. Большие пальцы оттянули на брюхе широкие подтяжки. Тщательно прожевывав котлету, Владимир Маркович запил холодным пивом из гранённого стакана.

– Это почему ржавые? – улыбнулась Эльвира Прохоровна.

– Всё в этом мире подвержено коррозии. – Владимир Маркович усмехнулся. – Там же и отношения, и любовь. Как-то раз один тунеядец написал… Увидел одуванчик солнце, сказал: люблю, – расцвёл и пожелтел. Кулак ударил с неба жаром, вмиг поседел и облысел.

– Ты же не тунеядец у меня.

Владимир Маркович хитро загремел хохотом.

***

Клубок мыслей привёл Данилу под навес кинотеатра.

Стрелы ливня бились о бетонные ступени, разбивались и стекали, образуя маленькое озеро. Бьющиеся капли оседали на брючинах. Данила кривил губы и злился, косо посматривал, как брюки всё больше мокли. Шансов высохнуть здесь – никаких.

И чего сюда припёрся? Дрожь пронимала от холода и сырости. Когда шёл по дороге Данила один раз обернулся и вдалеке увидел Ольгу, но у него не было желания к ней подходить. «Ольга свернёт раньше. Так что не встретимся», – подумал Шпана. Вытянув губы, он подышал на стекло витрины. От тёплого воздуха образовался островок, начал сужаться по краям.

– Даня, – раздалось за спиной.

Шпана вздрогнул, резко обернулся.

– Оля? – На его лице застыли удивление и недовольство. – Ты как собачка – след нашла, как ни старался уйти.

Ольга часто заморгала, тряхнула головой, еле заметно:

– Почему ты так со мной?

– Как?

– Слова такие говоришь. Голосом ледяным, бездушным. Я тебе стала безразлична? Или… брезглива?

– Зачем ты за мной следишь? Я тебе что-то должен?

– Но как же? – Оля растерянно водила глазами. – Нет, не должен. Но разве… разве…

– Честно?

– Да, – закивала она, преданные глаза старались дать понять, как больны и мучительны его несправедливые поступки.

– Я огорчён тобою.

– Зачем ты к ней ходишь? – воскликнула Оля. – Ты правда влюблён? Я ведь действительно чувствую себя брошенным щенком.

– Не говори ерунду. (Он не высказал мысль, что щенком – может быть только он, а она – лишь сучкой). С ней просто интересно.

Свой горький плач Оля спрятала в ладонях. Она опустилась на корточки, прижала ладони к коленям; печальные глаза старались найти поддержку в лице Шпаны.

– Я тебе разонравилась, – вздрагивала она. – Но почему так? Почему? Ты же любил меня… Знаю.

– Я и сейчас люблю, – тихо сказал Данила одновременно обернулся, чтобы слова не были услышаны.

Но Оля услышала. Она услышала!

Колоски пшеницы, поле. Она бежала, радостно раскинув руки, слабо прикасалась к колоскам: как бы не сбить зёрнышки. Над этим полем – чистое ясное небо, солнце ласкало спокойную гладь золотого океана, мило стреляло рыжевато-золотыми лучами, птицы вновь воспели, благодать охватывала сердце.

Оля подпрыгнула и повисла на шее Данилы, поджала ступни и прошептала: