Город ошеломил меня невиданными раньше двухэтажными домами. Потрясение было столь велико, что я не решался выйти в туалет из класса своей двухэтажной школы, опасаясь заблудиться в коридоре. Последствия не заставили себя долго ждать: к своему глубочайшему ужасу, я, на одном из уроков, описался, о чем моя соседочка по парте, черноглазая Сарочка, тут же радостно оповестила класс. Спасибо нашей учительнице Вере Степановне, она быстро взяла ситуацию под контроль и убедительно "отмазала" меня, объяснив, что это – не что иное, как пролитые чернила.

    Я много, впоследствии, видел в своей жизни больших городов и жил в них, но, слегка перефразируя Энгельса, можно сказать, что страх дикаря перед городом так прочно вошел в глубины моего подсознания, со времен того школьного конфуза, что мне не удалось преодолеть его до сих пор. И сейчас, когда моя дочь собирается в командировку в далекий Будапешт, я с удивлением ловлю себя на мысли: "до чего же отчаянная нынешняя молодежь"… Впрочем, это у меня от дяди Левка.

    Вначале мама с Петром Яковлевичем снимали небольшую комнатку в частном доме, где я спал прямо на плите, а потом мы получили небольшую, опять-таки, квартирку, в центре города, на улице Котовского, в домике с верандой, на которой мама стряпала на примусе слегка попахивающую керосином снедь. Рядом с домом был установлен на столбе, безусловно, соответствующий своему назначению, громкоговоритель и мы, как и все наши соседи, неизменно засыпали и просыпались под торжественно громыхающие звуки государственного гимна.

    Сороки находился в той части Молдавии, которая до войны принадлежала Румынии и служил чем-то вроде курортного центра для румынских бояр. Свидетельством былого феодально-буржуазного прошлого были уютные, с колоннами и башенками, особнячки, превратившиеся в советские учреждения и утопающие в буйной зелени, а потому всегда загадочно тенистые, асфальтированные улицы.

    Цепляясь за каменистые террасы, эти улицы, извиваясь, карабкались вместе с обнесенными верандами домиками – с одной стороны города – на возвышавшуюся над ним гору. На ней росли колючие грабовые кусты и привольно зеленели поляны, на которых молдавские чабаны пасли отары под звуки протяжно-тоскливых мелодий "Дойны". С другой стороны, улицы, постепенно опускаясь, упирались в крутой берег Днестра, где вдали, окутанная в легкое туманное марево, была уже Украина с прячущимся под густыми вербами, селом Цыкиновкой и начинающейся здесь двенадцатикилометровой дорогой до нашей Севериновки. Крутой глинисто-песчаный берег Сорок был весь усыпан черными, как оспинки, небольшими дырочками. То были гнезда, в которых жили, в неисчислимом количестве, хлопотливые береговые ласточки – постоянный предмет моих охотничьих мечтаний и безуспешных попыток воплотить эти мечтания в реальную действительность. На берегу стояли старые корпуса городской больницы, где и работала акушеркой моя мама.

   Город, таким образом, напоминал удивительно уютную, как бы зажатую с двух сторон горами и рекой, пеструю и поразительно ярко расписанную – если смотреть сверху – гигантскую чашу.

     Именно таким – прекрасным, зелёным и огромным – он всегда представлялся мне до тех пор, пока, уже будучи аспирантом, я не посетил его с Петром Яковлевичем и с удивлением обнаружил, что гор там, оказывается, вовсе и нет, а есть лишь небольшие холмы, а романтические румынские особняки – это просто обычные домишки заштатного молдавского районного центра. Вот уж, действительно, деревья бывают большими только в особой стране – стране детства.