Школа. Никому не говори. Том 6 Руфия Липа

Несмотря на все надежды Поспеловой, Имир вернулся в город первым и сразу же дал о себе знать, заявившись в № 27 через огороды.

Люба искренне недоумевала, почему отличнику возле неё словно мёдом намазано. Подозрение, что ровесник тупо использует её для удовлетворения потребностей, а потом выбросит, как побрякушку, преследовало тихоню и давало в душе её ноющую трещину. Девочка подмечала, что не доверяет парню, даже побаивается его, а ещё воспринимала его ласковое отношение и бережные комплименты за ложь.

За время своего отсутствия Ибрагимов пытался дозвониться до Любы много раз. Поняв, что через соседку тётю Нину выйти на подругу невозможно, юноша сменил тактику. На Солнечный 27 стали ломиться соседи с других домов, зазывая десятиклассницу на телефонный разговор с культурным мальчиком. Тихоня, краснея от неловкости и стыда, поняла, что либо она сдастся, либо по переулку благодаря настойчивым звонкам пойдёт пересуд, и пошла на диалог, в котором, хитро извернувшись, объяснила Имиру, что он ставит её в неловкое положение, и попросила звонить не более раза в неделю.

Школьница и представить не могла, как сильно по ней он скучал. Как постоянно о ней думал, хотел поговорить, прикоснуться, поцеловать. Как не завлекали его ни Сочи, ни Москва, и даже личные заботы и заработок отошли на второй план. Имир искренне влюбился и ожидал взаимности, закрывая глаза на странное поведение и находя тому всё новые и новые оправдания.

Люба же в отношениях с брюнетом ощущала неприятную пустоту, которую никак не могла заполнить. Эта тягучая, давящая пустота не хотела называть своё имя. Хотя звалась она просто – любовь. Девушка, выросшая в холодной, гнилой, отравляющей обстановке и не знавшая доброго обращения, так долго и так сильно жаждала настоящей, искренней любви, но при этом совершенно не могла ни любить, ни узнать ту самую любовь. Потому что не умела. Научиться было не у кого.

Жадный до близости, страстный юноша, едва оказываясь рядом, мигом распалялся и брал своё. Девушка отдавалась и люто ненавидела себя за безволие и слабость духа. «Дурак озабоченный!» – злилась Поспелова, натягивая нижнее, что десять минут назад было ретиво с неё сдёрнуто. Факт, что «озабоченный дурак» был звездой школы, золотым медалистом, первым красавчиком и перспективным желанным женихом, за которым девчонки как в открытую ухлёстывали, так и украдкой вздыхали, Любу уже не интересовал. Фигура Имира обесценилась ею до нуля, и единственное, чего десятиклассница искренне хотела, это разорвать отношения во что бы то ни стало.

Поспелова капризничала. Ибрагимов приглашал погулять, звал в гости, в кафе, посидеть в библиотеке, у речки – девочка отказывалась под любым предлогом. Больна, занята, устала. Брюнет был настойчив и пробивал брешь в броне девчачьих избеганий. Тогда парня ждали новые выкрутасы.

– Чего идёшь позади? – поинтересовался он, когда пара прогуливалась по вечернему городу. – Будто я чужой.

– Ты знаешь, почему! – буркнула она в ответ, выдерживая дистанцию метра в два. – Не хочу, чтобы знакомые заметили нас и донесли маме!

– Сумерки наступили. Никто не разглядит.

– Кому надо, всё приметит! Лучше позади побуду. Так безопаснее. Вот чего эта обезьяна на меня пялится?!..

На обочине стояла их ровесница – плохо, грязно одетая девочка с грустным, по-детски наивным лицом, выражавшим умственную отсталость. Рваное испачканное платье едва покрывало острые костлявые коленки. Сальные волосы лохмами свисали на сутулые плечи. Убитые шлёпки желали давным-давно отправиться на помойку. Её можно было бы назвать красивой, если бы не дурная, бессмысленная отрешённость во взгляде и не поза, выдававшая жертвенную покорность и полное отсутствие самостоятельности.

Люба, не выдержав настолько прямого и бесцеремонного разглядывания себя, и так будучи не в духах, окончательно разозлилась.

– Полоумная, блин! Посмешище местное! И носит же земля таких! Чего вылупилась, придурошная?!

Ибрагимов пропустил злые слова подруги мимо ушей и приветливо помахал неопрятной девчонке. Та вдруг улыбнулась и ответила взаимным приветствием.

– Знаешь её?! – огорошилась школьница, чьё раздражение, мигом испарившись, сменилось на неподдельное удивление.

– Конечно! Мы знакомы. Это Майя, – ответил Имир, продолжив путь дальше.

– Я в курсе, как её зовут! – Тихоня повернулась посмотреть на оставленную позади дурочку, что всё так же пялилась на них. – Откуда знаком?

– Так получилось. Не важно.

– Она же идиотка! Семья – атас! Предки от неё отказались и куда-то свалили. Дед сгорел, брат повесился, бабка бухает и побирается. Это чудо в перьях – тоже!

– И что?.. Да, она душевнобольная, на учёте в психушке стоит. У нас с тобой есть близкие, крыша над головой приличная, в школу ходим, одеты-обуты. Она – нет. По помойкам лазает. Это повод попрекать её в праве на жизнь и обзываться?

Люба опешила, не ожидав такого поворота, и моментом остыла. Вызывающее поведение и собственные капризные замашки вдруг показались ей неуместными и дурацкими.

– Все же обзываются, – устыдившись, неуверенно промямлила она себе в оправдание.

– А ты не будь как все. Неприятно же, когда кто-то жесток с тобой? Неприятно! А сама поступила так с Майей, зная, что она не ответит, – тактично пожурил её отличник. – Впервые тебя, Люба, в таком ключе вижу! Что она тебе сделала, что так гадостно о ней отзываешься?

– Ничего. – Поспелова густо покраснела и опустила пристыженно взгляд. – Сама не знаю, что на меня нашло… И теперь стрёмно как-то. Хочешь, чтобы я вернулась и извинилась?

– А сама хочешь?

– Нет.

– Тогда и смысла нет. Пойдём дальше. Пусть будет тебе уроком, Люба!

– Ты прав. Хороший урок, – покорно согласилась она, молча поравнялась и впервые сама взяла брюнета за руку, крепко сжав в объятиях его пальцы. Имир, оценив пожатие, ласково улыбнулся и нежно поцеловал переменчивую подружку в щёчку. Тихоня заалела и неожиданно для себя вдруг прижалась к нему покрепче.

Холодный неприступный Ибрагимов в тот вечер заиграл в глазах мечущейся Любы новыми, свежими красками.

***

– Ох, и крепкие! – поморщился Алмаз. – Да как ты это куришь, Вася?!

– Давно и спокойно. – Собеседник улыбнулся. – Мне нравится «Прима». Другие не берут. У сына, было, стрельнул дорогие – ерунда! Пыль в глаза – и только. Я же с шести лет дымлю! Бросал, потом начинал. Мне фильтры и американский табак не по нутру. Ядрёное для души нужно!

Поспелов потянулся на бревне. Что-то в его теле хрустнуло, щёлкнуло, будто в старом скрипучем велосипеде-развалюхе. Мужчина охнул, крякнул, достал бутылку с домашним квасом, громко отхлебнул и протянул коллеге. Цыган принял тару, прилично отпил, утёр рот и с удовольствием хмыкнул.

– Люба моя делает! – с гордостью похвастался Василий. – Шура квас на мякише заливала, и он был бледный, зелёный, невкусный. А дочурка захотела, чтобы тот был как казённый: тёмненький и сладкий. Сухари сушит из белого и бородинского хлеба, изюму подсыпает, гвоздику – и получается неплохо!

– Да, я оценил. – Ибрагимов одобрительно улыбнулся. – Хозяюшка растёт, молодец! Имир настаивает квас на мелиссе и листьях смородины. Получается ароматно-кислый, с горчинкой. А Руслана сахар для напитка жжёт, чтобы привкус карамели был. Пьём в итоге шедевры обоих. Съедобные, махом улетают!

Василий Михайлович отвернулся. Едкий дым «Примы» клубками вился вокруг его возрастного бритого профиля.

– Детей столько у тебя, и все при деле, с умом! – заговорил спустя время Поспелов. —Малышня друг за друга горой. Дружные! В моём доме каждый сам по себе.

– В твоём доме уставы другие, – тактично отозвался Алмаз. – Ты, Вася, видишь обложку, а внутрянку на зуб не пробовал. Всякое было!

– Хочешь сказать, ошибался?

– Много раз. Да и по жизни я человек грешный.

– Все мы грешные, – поддержал приятеля Михалыч. – В своей жизни бы разобраться! Поделился бы грехами, что ли.

– Ну спросил бы, раз любопытство гложет! – усмехнулся Иштванович. – Секретов не держу. Многое было, ничего не исправишь. Как говорится, знал бы где упадёшь – соломку бы постелил!

Мужчина потушил окурок о неопрятную стенку тамбура, бросил его в жестянку из-под кильки и неторопливо заговорил.

Ибрагимов был родом из румынских цыган. Предки с земли на землю не кочевали, скорее, оседали в одном месте и приживались потихоньку. Деды переселились в Россию в XIX веке, перебрались в окрестности Петербурга и там остались. Семья была большая, дружная, плодовитая. Коней разводили и хорошо этим себя зарекомендовали. Лошадки были удачные, породистые – их покупали русские позажиточней. Деды приподнялись и переехали в столицу, купили несколько домов, организовали ансамбль. У Распутина Гришки, говорят, пели и танцевали, публику развлекали. Так хорошо исполняли, что платили много, дорого. Вдобавок несколько трактиров завели, оттуда выручка неплохо шла. Ресторанчик открыли.

А потом Революция, гражданская война, раскулачивание. Семья разбежалась, спасался кто куда. Одна ветка за рубеж метнулась с добром – деньги и золото на границе отобрали, всех расстреляли. В Питере дедов похватали, конюшни, барыши, дома изъяли – и кого в тюрьму, кого под пулю.

Алмазовы дед с бабой да родители, глядя на такое, побежали сначала к Карпатам. Там их чуть на мушку не приняли вместе с детворой, но один цыганский барон помог, вызволил. Оставили они на Карпатах почти всё добро на откуп и с голым задом поехали вглубь России, на Южный Урал. Поселились в крупной деревне, обзавелись хозяйством, настроили общение с местными. Бабушка врачевала, дед лечил животных, строил, мастерил, ковал.