Что каждый купленный шедевр – это не просто трофей, а камень в фундаменте его личного чистилища, кирпичик в стене, отделяющей его от пропасти. Он собирал их с маниакальной тщательностью, выбирая только те, что вызывали в нём тот самый трепет, тот самый священный ужас перед совершенством. Что если собрать достаточно прекрасного, накопить критическую массу возвышенного – оно сможет перевесить, как чаша весов, все то ужасное, что он совершил, все жизни, которые он забрал.

Когда он попытался прийти в себя от переизбытка эмоций, его тело вдруг содрогнулось – тёплая струйка крови потекла из носа, алая капля упала на мраморный пол. Он тяжело дышал, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Глаза дико метались по комнате, пытаясь зацепиться за что-то реальное. И вдруг – резкий щелчок в сознании, как будто кто-то переключил тумблер. Он пришёл в себя, но теперь перед картиной стоял уже другой человек – холодный, расчётливый, с каменным лицом, на котором не осталось и следа от недавнего экстаза. Только тонкая кровавая дорожка под носом напоминала о том, что произошло. Он механически вытер её тыльной стороной ладони, оставив на коже алый мазок, и медленно повернулся к выходу. Ритуал был завершён.

Утром он подъехал к вилле отца, и даже после всех этих лет позолоченные ворота с фамильным гербом Висконти по-прежнему открывались с торжественной медлительностью, словно впуская его в другой мир. Машина плавно остановилась на гранитной площадке перед парадным входом, окруженной идеально подстриженными кипарисами. Алессандро вышел и пропитанный ароматами средиземноморских трав воздух напомнил ему детство – то особенное ощущение, когда понимаешь, что твой дом – это крепость, возвышающаяся над всем городом.

Вилла сверкала белоснежным мрамором в лучах утреннего солнца. Высокие венецианские окна с витражами отражали небо, а массивные дубовые двери с бронзовыми львиными головами намертво впились в память – именно здесь, на этих ступенях, отец впервые объяснил ему простую истину: "Висконти не плачут. Висконти берут то, что им принадлежит".

Он вошел в холл, где хрустальная люстра бросала блики на стены, украшенные фресками эпохи Возрождения. Среди фамильных портретов в золоченых рамах висел и ее образ – матери в темном платье, с той самой жемчужной нитью на шее улыбка, которая больше не коснется его кожи.

И вдруг – воспоминание ударило, как нож под ребра.

Он маленький. Сидит у нее на коленях, заливаясь смехом. Жемчужины перекатываются между его пальцами, холодные и гладкие. Он тянет – нить рвется, бусины рассыпаются по полу, звеня, как падающий дождь.*

– Мама, прости!

Но она не сердится. Никогда не сердится. Только смеется, целует его в лоб, прижимает к груди. От нее пахнет лавандой и чем-то теплым – так пахнет дом.

– Ничего, мой мальчик. Это просто вещи. Ты для меня важнее всех жемчужин на свете.

Ее пальцы в его волосах, голос, как колыбельная. Он прижимается щекой к ее плечу, чувствует, как бьется ее сердце.

– Мама, пойдем рисовать!

Она улыбается.

Он бежит по мраморному полу, спотыкается, падает. Колено разбито в кровь, боль острая, жгучая. Слезы тут же заливают глаза.*

– Ма-ма…

Она уже тут, на коленях перед ним, руки дрожат, когда она осматривает ссадину. Губы ее шевелятся в беззвучной молитве.

– Тихо, солнышко, сейчас пройдет…

Она прижимает его к себе, целует в макушку. Ее пальцы вытирают слезы, и он уже готов перестать плакать, но—

– ЧТО ЭТО?!

Голос отца режет воздух, как лезвие. Алессандро вздрагивает, инстинктивно прижимается к матери, но слишком поздно – железная хватка впивается в его плечо, отбрасывает назад. Он ударяется спиной о стену, воздух вырывается из легких.