В зеркале венецианского стекла отразился его спортивный торс, покрытый сетью шрамов – белых тонких линий на смуглой коже. Каждый шрам был историей, уроком, напоминанием. Свежая рана на плече все еще сочилась кровью – неглубокая царапина, но достаточно болезненная. Он подошел к хрустальной стойке с виски, взял бутылку "Macallan" 25-летней выдержки и вылил обжигающую жидкость прямо на рану. Алкоголь пенился в ране, но ни один мускул на его лице не дрогнул.

Он медленно прошел в Белый зал, и каждый его шаг по мраморному полу отдавался глухим эхом в полной тишине этого таинственного помещения. Это была святая святых его дома – место, куда не ступала нога посторонних уже много лет. Сам дом, стоявший в самом сердце Ольтрарно, скрытый за пятиметровыми каменными стенами , но Белый зал был чем-то большим – не просто жилищем, а тщательно оберегаемым убежищем, куда он приходил только когда требовалось восстановить душевное равновесие.

Небольшая белая комната встретила его почти ледяной пустотой, нарушаемой лишь мягким гулом системы вентиляции. Он лично оборудовал это пространство с почти научной точностью. Специальная система климат-контроля, спрятанная за фальш-стенами, поддерживала идеальные для хранения холстов условия: 18 градусов тепла и 55% влажности.

В центре комнаты, на полированном черном полу из вулканического камня, стояли несколько специальных мольбертов, расставленных по строгому кругу с математической точностью. Каждый мольберт был оснащен индивидуальной системой подсветки с регулируемой температурой света.

Но главное – это сами картины. Напротив входа, располагалась "Юдифь и Олоферн" Караваджо. Каждая складка на белых простынях, каждая капля алой жидкости была прописана с пугающей достоверностью.

Справа, стоял "Святой Себастьян" Боттчелли. Худой юноша, пронзенный стрелами, смотрел в небо с выражением, балансирующим между экстазом и мукой. Золоченые стрелы казались вбитыми прямо в холст, создавая жутковатый эффект трехмерности.

Но последней жемчужиной коллекции, занимавшей почетное место была небольшая работа Рене Магритта "Любовники". Два силуэта с головами, плотно обернутыми белой тканью, застыли в вечном поцелуе. Ткань на картине была написана с такой точностью, что в определенном свете казалось, будто она шевелится от дыхания изображенных людей.

Алессандро подошел к "Любовникам" ближе, его пальцы непроизвольно сжались. В этом образе было что-то одновременно пугающее и притягательное. Он подошел к ней вплотную, и волна накрыла его с новой силой. В висках застучало, в глазах потемнело – это был тот самый синдром Стендаля, знакомый до мурашек. Он узнавал эти симптомы сразу: легкое головокружение, учащенное сердцебиение, странное ощущение, будто земля уходит из-под ног.

Впервые это случилось десять лет назад в галерее Уффици. Он помнил каждый момент с пугающей четкостью, будто это было вчера . Восемнадцатилетний мальчишка, только что выполнивший первый "заказ" отца, еще не научившийся делать это чисто и профессионально. Его сердце бешено колотилось, ладони дрожали, а под ногтями засохли темные корочки крови, которую он тщательно оттирал влажными салфетками, оставляя на них ржавые разводы.

Он и сам не понимал, что привело его тогда в музей – может, подсознательное желание успокоиться, может, потребность убежать от только что совершенного. И тогда его взгляд упал на Неё – "Рождение Венеры" Боттичелли.

Он застыл на месте, будто вкопанный, ощущая, как сердце бешено колотится в груди, словно маленькая птица, бьющаяся о прутья клетки. В висках пульсировала кровь, в ушах стоял непрерывный звон, а в горле пересохло так, что он не мог сглотнуть. Дыхание перехватило – он физически не мог сделать вдох.