– Я тебя, пса сыскного, оборзевшего, готовился шлёпнуть возле почтамта московского, куда ты ходил кому-то там названивать. Вы же, шавки полицейские, только гонором своим сильны. За другими присматривать приучены, а слежку за самими собой определять не способны. Стоит от вас только на сотню шагов отступить, так можно спокойно делать что хочешь: хоть карандашом на бумагу гримасы записывать, хоть из револьвера выцеливать. Не знал я, кто ты такой. До почтамта ты был для меня обычной сыскной собакой, к жалости не предрасположенной. Только когда с тобой сблизился, уже готовясь пустить пулю в висок, опознал тебя, и рука моя дрогнула.

Это я тебя, солдатика подстреленного, вытащил из той воронки под деревней Юхуантунь. Пока волок по полю, под пулями пулемётными, на всю жизнь облик твой запомнил. Больше двух часов волок. Думал тогда, что напрасно уже – ты кровью истёк, жизни не показывал, – ан нет, выжил, оказывается.

Как вижу, больно бледным ты стал. Так не побаивайся, водички себе налей, да и мне с полстаканчика не зажмись. Пить и курить хочется.

Пётр тяжело поднялся, шагнул к столику, поднял графин, наполненный водой, и залпом его ополовинил. Затем налил стакан доверху и напоил рассказчика. Тот выпил жадно, на одном дыхании. Потом опять папиросой затянулся, Петром поданной.

– Ненавижу я всех… – откашлявшись, прохрипел тот. – По горло я сыт жизнью этой конченой. Просто ненавижу всех…

Я готов рассказать тебе одну историю, в которой моя судьба и твоя тесно сплелись. Но только при одном твёрдом железобетонном условии: на каторгу ты меня не сошлёшь. Решаешь, что хочешь, но только не кандалы. Ну, так что? Какое решение?

Пётр кивнул головой. Говорить он не смог – в горле у него вырос ком.

– Тогда дай папироску…

В несколько глубоких затяжек её выкурив, тот попросил сразу ещё одну.

– Жандарм, пославший тебя убить, был нетрезв и на язык несдержан. Сказал он мне, что убить мне приказано того суетливого сыщика, который всю деревню мою в марте месяце наизнанку вывернул. В лицо я не знал того сыщика, но то, что он там устроил, наслышан от своего отца.

Рассказчик усмехнулся, сплюнул окурок в сторону, тяжело откашлялся.

– Суть в том, что и жандарм тот правды не знает. Для него, дурака кабинетного, Степановка – это затхлая деревушка, набитая крестьянами тёмными, добродушными, наивными, с которыми можно вертеть свои комбинации полицейские, как только душе заблагорассудится. Впрочем, ровно так рассуждал там и ты. И даже не задумался секундой одной, что мог оказаться в яме с помещиком Степановым – шакалом ничтожным, давно червями сожранным – на отдалённой лужайке в лесу. Местные хотели расквартировать тебя в подземной гостинице – прикопать рядом с костями Степанова. От новоселья тебя только чудо спасло.

Дай папиросу ещё одну…

Пётр молча дал. Уже и сам закурить захотел, впервые в жизни, да удержался.

– Ненавижу я всех. Сил у меня уже нет терпеть всё это. Расскажу я тебе правду, по судьбе своей непростой, а дальше уже сам будешь решать, как со мной поступить. Но только на каторгу я не пойду. Это моё основное условие.

Мне, сыну Дементьева, было семь детских лет, когда последний на земле негодяй, Степанов-младший – сын прежнего хозяина, пять лет ранее помершего – в очередной раз устроил в деревне моей пьяный дебош. Почти всю деревню избил. Шакалы ему помогали – двое его опричников-телохранителей, местных подонков, за рубль продавших душу свою. Люди оказались на грани отчаяния, терпеть такое больше не было сил. И самое главное, пожаловаться было некому: местный пристав полицейский из Мурино – старый, предыдущий – был Степановым-младшим коррумпирован.