Когда я вернулся в деревню свою Степановку, то её, клянусь, не узнал: чистенькая стала, ухоженная, дома появились новые – большие, многокомнатные. Но люди стали обратными, на себя не похожими. На службу уходил, – были улыбчивыми, открытыми, а теперь меня встретили угрюмыми, скрытными. Я сразу почуял: что-то произошло.

В дом свой зашёл: мать вся обрадовалась, крутится вокруг меня, рассматривает, жизнью моей наслаждается, а отец, напротив, хмурый сидит, глазами в меня из-под бровей сверкает, словно волк к жертве прицелился. Ну, за полтора лихих года война-то из меня всю робость напрочь вымела, поэтому такими глазами меня уж было не одолеть. Сел за стол, выпили, поговорили. Ну, батя меня и огорошил.

В общем, создал он из наших деревенских банду лютую. В нужде, мол, без копейки за пазухой, посчитал он, жить больше нельзя и начал при помощи мужиков нашенских нападать сперва на дорогу кексгольмскую, а потом, как размах разбойничий у них оформился, переместились они в Петербург. Стали выносить магазины, усадьбы и квартиры зажиточные, при этом иногда и постреливая. Деньги в Степановку потекли рекой.

Суть в том, что Степановка связана дорогой единственной только с Мурино, и поэтому на неё, глухим лесом сокрытую, никто не обращал никакого внимания. Для разбойного промысла такая ситуация идеальная. Деревенские, во главе с моим отцом, устроили тайную лесную тропу из Степановки до кексгольмской дороги. Берегли они её скрытность очень тщательно, даже талантливо, поэтому ни одному полицейскому, ни одному обычному сплетнику не могло прийти в голову, что деревня наша связана с Петербургом тайной тропой в обход Мурино. Дорога кексгольмская, как ты сам знаешь, тесно лесом обступлена, и в трёх таких местах на неё выходила секретная тропа деревенская.

Дело разбойничье складывалось для Степановки удачно: деньги рисковые, но крупные, никого из деревенских не оставили равнодушными. В налётах масштабных принимала участие иногда вся Степановка. Руководил ими острый ум моего отца, планировавший операции с высокой дотошностью. За полтора года в подвале его дома набралось денег, золота, камней драгоценных на сотни тысяч рублей. Отец все деньги собирал в общий котёл, тратить их никому не дозволял – для конспирации, пресекая баловство. На всеобщем сходе семьи степановские задались целью собрать миллион рублей – по пятьдесят тысяч на семью, – потом бросить здесь всё и уехать в Финляндию.

Мне с моим младшим братом такая история не понравилась. Приняв по отцовскому принуждению участие в двух налётах, мы из дома ушли, перебрались в Петербург. Отец, конечно же, был от бегства нашего в бешенстве, но потом постепенно остыл. Мы даже при его молчаливом согласии иногда в Степановке появлялись, раз или два в три месяца, мать свою навещали, несчастную. Бандитской жизни отца она противилась, да сделать ничего не могла, только сгорала медленно, душой высыхая. Мы с братом планировали её забрать да сбежать из петербуржской губернии, от отца нашего спятившего, чтоб жизнью спокойной зажить, как все люди нормальные. Не по нраву была нам разбойничья жизнь.

Год назад мы с братом попали в роковую историю. Когда мы тихо и мирно выпивали в петербуржской забегаловке вечером, к нам пристали трое пьяных людей. До драки дошло со стрельбой. Оказалось, что этими смутьянами, до безобразия разнузданными, были офицеры жандармского управления. Брата моего в драке застрелили, а я, вырываясь, зарезал одного из них насмерть. Прибывшие на место происшествия офицеры охранки меня схватили, приволокли в своё отделение и неделю пытали, не так, чтобы что-то от меня выяснить, а в качестве наказания.