Во время одного из таких «уроков» Артёму приспичило в туалет. Извинившись перед мичманом, он поднялся на матросскую палубу, где располагался ближайший гальюн. В узком проходе, ведущем к заветной двери, стояли двое «годков», о чем-то лениво переговариваясь. Артём, стараясь не привлекать к себе внимания, молча прошмыгнул мимо них, сделал свои дела и уже собирался так же незаметно вернуться обратно, как вдруг «годки» преградили ему путь.

– Эй, карась, ты что, совсем обнаглел? – враждебно прошипел один из них, тот, что был повыше и покрепче. – Мимо старших ходишь, как мимо пустого места? Ты что, не знаешь, что сначала надо сказать: «Добро пройти!», и только потом, если разрешат, двигаться?

Артём растерялся, слова застряли у него в горле. Он ничего не ответил, лишь опустил глаза.

– Ставь «лося»! – коротко бросил первый «годок», и в его глазах блеснул недобрый огонек.

Артём знал, что это значит. В этот момент он предпочел притвориться слабым, не ввязываться в заведомо проигрышный конфликт. Покорно, без единого слова протеста, он скрестил руки у себя на лбу, ладонями наружу, готовясь к унизительной процедуре.

«Годок» размахнулся и со всей дури врезал ему по скрещенным рукам. Боль была такой силы, что у Артёма потемнело в глазах, искры посыпались, словно от короткого замыкания. Голова загудела, мир качнулся…

…И он снова очнулся на обломке корабля, качаясь на ледяных волнах Белого моря. Боль в руке, где еще недавно торчал обломок трубы, напомнила о себе, но она была ничто по сравнению с той унизительной болью, что он испытал мгновение назад, там, в душном коридоре корабля. Сознание его снова металось между прошлым и настоящим, не находя покоя, словно пытаясь собрать воедино осколки разбитой мозаики его короткой, но такой насыщенной событиями жизни.

Глава 17: Осколки Надежд

Ледяные волны Белого моря безжалостно швыряли обломок, на котором из последних сил держался Артём. Весь мокрый, продрогший до костей, он чувствовал, как холод сковывает его тело, отнимая последние остатки тепла. Раненая рука, из которой он выдернул кусок трубы, нестерпимо болела и почти не двигалась, повиснув безжизненной плетью – поднять ее выше локтя было невозможно.

Кровь, которую он потерял, давала о себе знать слабостью, головокружением. Мучительный голод сводил желудок, а пересохшее горло жаждало хотя бы капли пресной воды. Ожоги и бесчисленные ссадины на теле горели огнем, каждая волна, захлёстывавшая его утлое убежище, приносила новую порцию страданий.

Но сквозь боль, холод и отчаяние в его сознании теплилась слабая, но упрямая искорка надежды. Он не мог сдаться. Он должен был держаться. Помощь обязательно придет, он верил в это, цеплялся за эту мысль, как утопающий за соломинку. Ведь не мог же он вот так, бесславно, сгинуть в этих холодных, безразличных водах. Он должен выжить. Ради себя. Ради тех, кто ждёт его на берегу. Эта мысль, слабая, как биение его измученного сердца, придавала ему сил бороться, не сдаваться, держаться до последнего.

Собрав остатки воли в кулак, Артём огляделся. Вокруг, насколько хватало глаз, на волнах качались другие обломки – свидетельства недавней катастрофы. Он должен был попытаться добраться до них, вдруг там найдется что-то, что поможет ему выжить.

Заметив неподалеку кусок доски, достаточно большой, чтобы служить импровизированным веслом, Артём, превозмогая боль в раненой руке, дотянулся до него. Теперь у него был хоть какой-то шанс управлять своим ненадежным плотом. Неуклюже, но упорно, он начал грести, направляя обломок от одного плавающего предмета к другому.