Потом он отправился в ванную, где побрился над раковиной и влез под душ, правое плечо болело, от боксирования шальной осколок шрапнели сорвался с места, прорываясь к свободе. Или эта шрапнель – тревога. Душ был древним и напоминал ему сумасшедшие изобретения Руба Гольдберга с картинок в «Джорнэл». Ручки, трубки, вода то обжигающая, то ледяная, но неизменно плюющаяся. Он вытерся полотенцем, слишком маленьким по размеру, думая: я мог бы отремонтировать всю эту проклятую сантехнику, мог бы купить большие полотенца и новое нижнее бельё. Я мог бы сделать всё то, что пришлось отложить, когда в 31-м году ушёл в небытие банк на Кэнал-стрит – и забрал всё моё с собой. Я мог бы…

Пока он одевался, в комнату вторгся запах жареного бекона и послышались голоса снизу: тонкий голосок Карлито и глубокий протяжный голос Розы. Роза улыбнулась, когда он вошёл в кухню, пряди распущенных чёрных волос падали ей на брови, мальчик же встал со своего стула и обнял его. Оба были в свитерах, спасаясь от утренней прохлады. В отсутствие шарфа её шея выглядела длиннее на дюйм, а то и больше.

– Деда! Смотри, беконь!

– Бе-кон, – сказала Роза. – Не конь. Скажи, малыш: бе-кон.

– Бе-кон. Бе-кон, – он засмеялся, отпрянул от Делани и сел на свой стул. – Бе-кон.

Роза перевернула бекон на тяжёлой чёрной сковороде. «Вот же какой умный ребёнок, – сказала она, повернувшись к ним спиной. – Ты умница, Карлито».

Делани смотрел во двор, пока Роза вытряхивала бекон на лист газеты, разбивала в сковороду яйца и поливала их горячим жиром. Снега во дворе уже не было, кроме того, что лежал на обёртке оливкового дерева мистера Нобилетти. Кусты выглядели худосочными и едва живыми. Краска над окном пошла пятнами, а на стене за кухонной плитой начала отставать. Я мог бы как следует всё покрасить, а не заляпать как попало. Кухню целиком, спальни, всё вообще, выкрасить светлым, чтобы ожило… Роза налила в его чашку кофе и вернулась к плите. У неё были очень тонкие запястья, но руки у неё, судя по всему, сильные. Пронизанные сухожилиями и мускулами под оливкового цвета кожей. Делани отхлёбывал чёрный сладкий кофе и удивлялся собственному сердцу. Такой чёрный и крепкий кофе не может пойти на пользу, думал он. Но он такой вкусный. Вкус, прямо как… чёрт, прямо как в Вене. В набитой кофейне с Молли они лопали сладости, транжиря стипендию от Эндрю Карнеги и Таммани-Холла, и он увидел, как входит Густав Малер с Альмой, гордостью и мучением своей жизни. Молли затрепетала от волнения, желая подойти к Малеру, поблагодарить его, обнять, но не сделала этого: не хотела глупо выглядеть и провоцировать Альму на ревность, и она всё равно отправила ему записку на своём далёком от совершенства немецком, и сказала Делани, что у неё будет ещё неделю бешено биться сердце.

Затем перед ним внезапно оказалась яичница с беконом, Роза выключила плиту и села за стол, спиной к двору. С тех пор как Карлито появился в его вестибюле, прошло пять дней и четыре дня – с момента встречи с Розой Верга, но впервые за много лет Джеймс Финбар Делани испытал ощущение семьи.

Роза написала ему список вещей, необходимых для Карлито и по хозяйству, написан он был по-английски, торопливо и с наклоном: ботинки и свитер (она написала «свитир») и нижнее бельё для Карлито; полотенца и простыни; продукты. Он вытащил сорок долларов из небольшого ящичка, который хранил в столе, но сейф открывать не стал. «Ах, да, игрушки, – сказала Роза. – Мальчику нужно что-то, с чем он может, как бы это сказать поточнее? Играть. Ему нужно с чем-нибудь играть. Он же мальчик». Её глаза смотрели широко и серьёзно; выглядело это несколько комично. Делани улыбнулся, передавая ей деньги. Затем он вспомнил Грейс в трёхлетнем возрасте, в постель она отправлялась с плюшевой обезьянкой, интересно, делают ли их до сих пор? Он сам найдёт такую. Для бейсбольного мяча было слишком холодно, но он подарит мяч мальчику в марте на день рождения. Он сказал Розе, что идёт в больницу святого Винсента на так называемый обход и собирается вернуться около часу дня. Моника была в курсе. Он вошёл в кухню, чтобы попрощаться с Карлито.