Там было и его кресло, с толстыми круглыми ручками и обивкой из крысино-зелёной парчи. Место, куда он нырял в конце изнурённого дня. Здесь он читал романы, чтобы узнать больше о людях, которые, по большому счёту, были главным объектом его интереса и оставались таковым по сей день. В книгах по медицине таких историй не было. Это было только в романах. Иногда Молли играла для него. Когда она хотела его подразнить или наказать за неучтивое обхождение, она играла Шёнберга, зная, что Шёнберг выводит его из транса. А когда хотела снова погрузить в сон, играла Брамса. Она знала, что людям, поломанным войной, нужны колыбельные. О, моя Молли!

Он открыл шкаф, заполненный пыльными чемоданами и старыми летними платьями Молли, и снял с верхней полки саквояж. Затем повернул в замке небольшой ключ и отщёлкнул застёжку, после чего положил письмо дочери в папку с другими её письмами издалека. Папка эта лежала поверх папок с письмами Молли. Письмами, которые Молли писала ему во Францию. Ранние письма, полные планов и надежд. Письмо, которое он получил, лёжа в парижском госпитале, где долго приводили в порядок его искалеченную руку. Письмо, в котором она сообщила ему о том, что его родители умерли от эпидемии гриппа. Вместе с тридцатью тысячами ньюйоркцев и миллионами других жителей планеты. Некоторые из старых писем были полны тоски по нему, в них пульсировали любовь и желание. Тех времён, когда ещё не опустилась медленная темнота. Письма, заставлявшие его бурлить от счастья. Письма, бросавшие в слёзы. Лишь после того, как мучительно протянулось время, застопорилось лечение и затянулось его пребывание во французском госпитале, лишь тогда Молли сменила тон на гневно-ледяной. «Ты забыл, что у тебя есть дочь? – писала она. – Ты забыл, что у тебя есть жена? Почему ты вообще отправился на эту дурацкую войну? Ты не должен был идти. Тебя бы никогда не призвали. Ты пошёл добровольцем! Почему?» Снова и снова. Почему? Эти письма лежали здесь же. Он защёлкнул саквояж, запер его и поставил обратно на полку.

Затем он зажёг свечу и погасил масляную лампу, закрыл за собой дверь и спустился по лестнице в спальню. Ему стало холодно в пижаме. Он подбросил угля в камин и посмотрел на мальчика, спящего в углу огромной кровати. С улицы не доносилось никаких звуков, словно тихий квартал зарылся в кучу снежных одеял.

В темноте он скользнул в постель.

О, Молли. Вернись домой, Молли. Ты мне нужна сейчас. Вернись и сыграй для этого малыша. Возвращайся домой, моя Молли.

Женщина пришла почти в семь утра на следующее утро. Когда раздался первый звонок, Делани был в подвале, загружая лопатой уголь в небольшой бойлер-водонагреватель. Фонарик он поставил на ящик из-под молочных бутылок. Услышав звонок, он поначалу подумал, что это снова Бутси. Было что-то настойчивое в этом звонке. Чувство тревоги. И Моники на рабочем месте ещё не было. Он закрыл топку, положил лопату, взял фонарик и поднялся по тёмной лестнице, опасаясь, что звон разбудил малыша. Но Карлито уже и так проснулся и сидел на лестнице внизу; пижама его была в пятнышках – описана. Наверное, он пытался, подумал Делани. Наверное, встал на чашу и попытался. Мальчик обнял ногу Делани, словно стыдясь, а доктор приподнял его и отнёс к двери под навесом. Это займёт всего минуту, прошептал он. Обними меня, а то замёрзнешь.

У калитки стояла женщина, на её вязаной шапочке и плечах лежал снег. Ей было за тридцать, оливкового цвета кожа, длинноватый нос, мощная челюсть и еле заметные усики. Она выглядела грузной в своём тёмно-синем пальто, и обута она была в мужские ботинки. Чёрные глаза блестели. В руках она держала вязаную сумку и ящик из-под сыра.