– Поздравляю с Новым годом, – прошептала она так, чтобы парни-демократы её не слышали. – И с Фьорелло. Чтоб не привыкать.

Она засмеялась и ушла. Делани налил на дюйм вина в свой бокал, сорвал с хлеба корочку и отдал её малышу.

– Это ресторан, Карлито, – сказал Делани, обводя жестом длинный зал. – Сюда люди приходят покушать.

Мальчик слушал, но ничего не говорил, пытаясь разгадать тайну этого нового для него сценария. Наверняка он хоть как-то нахватался английского в Нью-Мексико, – думал Делани, – пока его мама втюхивала туристам горные пейзажи. Он наверняка бывал там в ресторанах, даже если его мама откладывала каждый доллар на поиски мужа. Он, должно быть, знает больше, чем показывает. Точно так же, как его мать, когда ей было три года. Он должен помнить и художника-акварелиста. Дверь открылась, и вошли два интерна из больницы святого Винсента в застёгнутых пальто поверх зелёной униформы, оба с усталыми и голодными глазами. Джейка Циммермана, спасителя Эдди Корсо, среди них не было. Они стояли у двери, глядя на маленький столик слева, он оставался последним из незанятых. Делани видел их в больнице, но имён припомнить не смог. Они улыбнулись ему со словами новогодних поздравлений. Делани кивнул одному из них, молодой человек подошёл и склонился над их столиком.

– Как там особый пациент доктора Циммермана?

Интерн помедлил и сказал: «В порядке. Он будет жить. Его не существует, но жить будет».

– Это хорошо, – сказал Делани. – Суровые были сутки?

– Да, навалилось. Падают в снег, ломают руки, локти, запястья и головы. Старушки валятся с лестниц. Дети замерзают почти до смерти, отопление подвело. Сразу всё. Чёрт, да вы же сами знаете, как это.

Делани кивнул: «Ладно, берегите себя».

– Спасибо, доктор Делани.

Да, он знал, каково всё это. Он сам был интерном в больнице Бельвю, более крупной и сумасшедшей, чем больница святого Винсента. Как раз перед войной. Они приобрели одну из первых карет скорой помощи вскоре после того, как в городе появились первые автомобили, но она не выезжала по снегу и льду, да и в дождь не всегда могла доехать. Тридцать шесть часов на работу, восемнадцать на отдых. Только Делани и водитель. Вызовы поступали из полиции, затем они мчались на место преступления, к застрявшему в шахте лифта мужчине, к женщине, изрезавшей себе груди, узнав, что муж заразил её триппером, к четырёхлетнему мальчику, исхлёстанному до потери сознания собственным отцом, девушке, решившей рожать посреди пустыря, но ребёнка придушило пуповиной. Он знал, каково это. Обуздывать эмоции. Учиться не чувствовать. Хорошая тренировка, пригодится на войне. Или в браке.

Дверь открылась, и на пороге возникла ещё пара ребят-демократов, ищущих утешения.

Он будет жить. Эдди Корсо будет жить.

– Вот вам, – сказала Анджела, рассеяв его грёзы двумя мисками спагетти на подносе. Большую, с моллюсками, поставила перед Делани. Мальчик посмотрел в свою миску. У него моллюсков не было, но он не спросил почему.

– Вот теперь я понимаю, что такое настоящий Новый год, – сказал Делани. – Сама хозяйка обслуживает.

Он поднял маленький бокал в безмолвном тосте и улыбнулся.

– Я уже говорила, Док. Не нужно к этому привыкать.

Интерны уже сели за столик, в зале стало шумно, битком, равномерный рокот разговора, невидимое радио играло Пуччини. Это было похоже на оперный театр, где публике позволили разговаривать в ходе представления. Рокот прерывался внезапными вспышками хохота повеселевших посетителей – кроме, понятно, политиков.

– Спагетти, – сказал Делани, указывая на миски.

– Багетти, – сказал мальчик.