– Ясно.

– Так вот, то, чем стали мои родители, ничем не лучше. Мать прошла полный круг и открыто голосует за тори. Отец называет себя христианином. Слышал, что я сказала? Христианином. Они сейчас еще ебанутее, чем прежде, если тебе от этого легче. – Легче от чего?

Она растерянно изучила лицо Кита. На самом деле для нее, как и для ее родителей, негры были скорее концепцией, чем реальностью. Концепцией сильно одобряемой, но все же концепцией. Этот негр отличался тем, что он действительно был здесь и не пытался слиться.

– Я ни разу не расистка, но вы, угольки, можете быть…

– Что?

Она хотела сказать «колючими», но выбрала другое слово:

– Настойчивыми. Вы не принимаете отказов, да ведь?

– Это смешно, – ответил он. – Это вы думаете, что мы настойчивые. Вечно вы вежливо рисуете все по-своему.

– Не-а, мы просто боимся. Если бы ты был белым, я бы сказала тебе отъебаться сто лет назад.

– Хочешь сказать мне, чтоб я отъебался? Потому что я отъебусь, если ты хочешь.

Она надула щеки и посмотрела вперед и назад на дорогу. В дружбе она ценила правду, и Кит, казалось, как минимум был ей равен. Но он просил слишком много.

– Хорошо, – сказала она, громко выдохнув, – на хуй.

– Что на хуй?

– Давай. Иди сюда. Я не говорю «нет», потому что внутри чувствую «да», ну, на самом деле «может быть» рядом с «да». Но любая глупость, знаешь, любая чушь – и я буду орать, что ты во всем виноват.

Она задрала рукав и показала ему старые синяки от прошлых припадков.

– Иисусе! – сказал он.

– Ага, – сказала она, спуская рукав. – И еще кое-что. Там, где я живу, нас группа. Несколько человек.

– У вас сквот?

– Да, чел.

Этой лжи потребовалось несколько секунд, чтобы дойти до ее системы.

– Забей, – сказала она тогда. – Не знаю, почему я… На самом деле у нас не сквот. Это здание принадлежит моей матери. У нас городская коммуна, типа того. Художественный перформанс-коллектив.

– Порно и все такое, – рассмеялся он. – Свингеры, я понял.

– Не надейся. Никаких таких шалостей. Да, мы перформеры. Но мы делаем уличный театр. Хэппенинги [5]. Вот такое вот дерьмо.

– Ясно.

– И, слушай, я заранее извиняюсь за мою сестру Еву. Она в политике, я имею в виду, полная противоположность чилла[6]. – Никакого напряга. Я тоже знал политиков. К кому она себя относит?

– Она комми.

– Как ваши родители?

– Только не говори это ей, а то она тебе голову оторвет. Все ее дело в том, что она пытается им показать, где они ошиблись. Проблема не в коммунизме как таковом, а в том, который практикуется в России. Она так говорит. Россия его проебала, и чинить его там уже слишком поздно. Так что если рай для рабочих где-то и материализуется, то в другом месте. Она ставит на Китай.

– Китай – это место?

– Ну да, это ебаное место. Знаешь Мао?

– Мао? Вроде нет. Так он где?

Айрис засмеялась:

– Блин, чел, тебе просто надо знать, что моя сестра – маоистка[7], а это значит, что она сраная зануда. У коммуны не должно быть лидера. Все надо делать типа общими усилиями, но признáем факт – она лидер. Вероятно, она тебя пригласит и приготовит что-то на ужин. Еще заставит починить что-то или вроде того. Это так работает.

– Понял.

– Высокую кухню не обещаю, если ты к ней привык. Но что-нибудь найдем. Потом тебе надо будет уйти. Не зависать там. – Ясно. Не зависать.

На Юстон-роуд они сели в автобус прямо до станции Кингс-Кросс. Она заплатила за билеты, потому что у Кита в карманах было пусто. Хотя сумма была небольшая, всего несколько пенсов, ей не хотелось их тратить, ведь деньги были не ее. Она уже потратила свою часть выручки (на что – вспоминать ей не хотелось) и теперь брала у дяди Саймона – брата отца, а по совместительству – ее заимодавца, который вряд ли обрадуется новым просьбам. У нее перед ним были непогашенные долги, терпение по отношению к ней иссякало, а угрозы – усиливались. Она не хотела видеть его лично.