Какое-то время они шли молча. Немного повернув голову к дороге, она старалась его не замечать, но хлюпающие звуки привлекли ее внимание к его ногам. Он шел в сланцах. У него были грязные пальцы. Длинные и черные ногти.

– Ты откуда? – спросила она.

– Живу в Лондоне уже несколько лет. Наверное, слишком долго.

– А до этого?

– Вырос в Портсмуте.

– Нет, я имею в виду – где родился?

– А, родился? В Портсмуте.

Она кивнула на его сланцы:

– Такие сейчас в Портсмуте носят?

Он выгнул пальцы ног вперед, пройдя несколько шагов, как пингвин.

– Их мне друг дал.

– Тебе не холодно?

– А тебе какое дело?

Она не знала, но какое-то дело ей было. Ей самой не нравилось менять одежду. Она редко мылась и не чистила зубы. После детства, проведенного под надзором из-за эпилепсии, регулярного мытья угольным мылом, чтобы отбить запах мочи, вдалбливания безупречных манер – времен, когда ей приходилось просить у мира прощения за беспокойство, она перешла в контратаку, проявляя потрясающее пренебрежение к личной гигиене. Пусть мир чувствует мой запах. Пусть переживают. Возможно, на мерзкие черты этого негра она смотрела как на своего рода тест. Настоящий ли он? Большинство людей были просто модными подделками, преследовавшими собственные корыстные интересы. Лишь немногие, очень немногие отказались от них, чтобы жить по-настоящему подпольной жизнью. К какому лагерю принадлежал этот негр? Она была готова отдаться ему еще до вокзала Паддингтон, лишь бы понять.

Прохожие бросали в их сторону неодобрительные взгляды. Маленькая девочка, переходя дорогу, показала на негра и сказала матери:

– Мама, смотри, черненький.

Через минуту хорошо одетый мужчина пробормотал под нос бранную тираду. Другой не более чем в десяти шагах от него произнес:

– Противоестественно.

А затем сзади сказал еще громче:

– Держись подальше от наших женщин!

Айрис привыкла к вниманию определенного рода – насчет ее одежды, крашенных хной волос до пояса, но в этих упреках было что-то новое, направленное не на то, как человек живет, а на то, каким он родился, и это казалось ей особенно глупым. Желая показать неповиновение, она опустила руку так, что та коснулась руки негра, и он мог бы взять ее, однако этого не сделал.

– Ты же не помнишь моего имени? – спросил он вместо этого.

Он никак не показал, что услышал оскорбления, но он был здесь, рядом с ней, и наверняка должен был их слышать.

– Кит.

– Я знала.

– Нет, ты не спрашивала.

Они молча прошли еще минуту. Потом она сказала:

– Знаешь, я не невежда.

– Да ладно?

– Да. В школе об этом ничего не рассказывали, но мои родители были коммунистами, серьезными такими, и они меня учили.

– Коммунистами?

– Ага. Абсолютные любители России. До самого конца. Они последние вышли из партии, после всех их друзей. И даже тогда они ушли – им пришлось, потому что дошло до того, что они уже не могли игнорировать свидетельства.

– Свидетельства?

– ГУЛАГа, чел.

Кит безучастно посмотрел на нее.

Она покачала головой и вздохнула. Ей было обидно, что клевые ребята представления не имеют о том, что происходит в мире.

– Ладно, забей. Я просто хотела сказать, что мои предки были комми. С сильным ударением на «о». Это значит, что они потратили много времени, рассказывая нам, ну, ты понял, о вас. И я не только сраного «Убить пересмешника» имею в виду. Я про уроки истории, лекции, фотографии и все такое.

– Правда? Кажется, у тебя были крутые старики.

– Коммунизм не крутой, чел. Он заебывает. Убивает дух. Не оставляет места людям вроде тебя и меня.

– Вроде меня?

– Я не о неграх сейчас. Я о тех, кто хочет увильнуть и заниматься своими делами. Об индивидах. Фриках.