– Сами демонстрации начинаются в половине седьмого, – сказал Ален, – но лучше приходить пораньше. Я стараюсь быть к шести и вам советую. Не стоит их пропускать. Это главное событие.

Он провел рукой по своей респектабельной шевелюре.

– Полагаю, там увидимся, – произнес он и ушел.

За хлебом с плавленым сыром, «Пепси» и «Мальборо» из соседнего супермаркета группа обсудила дальнейшие действия. Одни предлагали сразу же отправиться к «Одеону», чтобы посмотреть, что там происходит, другие возражали. Коллектив «Уэрхауз» был против традиционных театральных зданий, его участники считали, что любые попытки привести людей в театр устарели. Они верили, что сегодня театр должен идти к людям. Принадлежащая всем улица – вот настоящее место для представлений.

Другой вариант заключался в том, чтобы несколько часов отдохнуть и пойти на митинг вечером, но и с ним были проблемы. В Лондоне «Уэрхауз» не участвовали в митингах. На большую антивоенную демонстрацию в марте они не пошли, потому что такие мероприятия были для людей убежденных. Возможно, они полезны для демонстрации силы, но не могут изменить сознание людей. С другой стороны, идеи «Уэрхауз» захватили не так много людей, но тех, кого затронули, они изменили. Группа была не настолько наивна, чтобы верить, что одна сможет остановить войну, но они свято верили в свою способность подорвать ценности, которые ее вызвали, а в конце концов – и культуру, породившую эти ценности. Прямо как Мао сделал в Китае со своей маленькой партизанской армией, напоминала им Ева.

Во время беседы в голосах участников коллектива слышались нотки путешествия. Они устали, но старались этого не показывать. Они излучали оптимизм, хотя на самом деле были растеряны и не уверены в себе.

Ева захотела подышать воздухом и подошла к окну. Открыв его, она высунулась наружу. От нехватки сна или, может, непривычки пребывания в незнакомой стране, люди внизу на улице казались бесплотными тенями; домам не хватало глубины. А куча неубранного мусора у дороги, напротив, выглядела солидной, плотной. Вокруг переполненных мешков сновали кошки. Ветер трепал куски рваного пластика. На противоположной стене висел плакат Коммунистической партии, а рядом с ним какой-то текст о власти студентов и порванный листок с призывом к сопротивлению полицейскому угнетению. На нем были изображены Че, Мао и Хо Ши Мин; их макушки были оторваны, а под ними виднелись обрывки старых киноплакатов. На уровне их груди кто-то написал:

Эта картина напомнила коммуну «Уэрхауз». Единственное отличие состояло в том, что все было вывернуто наизнанку: интерьер вырвался наружу. Именно это и делало увиденное странным.

Она облокотилась на подоконник и вздохнула. Как бы здорово все это ни выглядело, она не чувствовала, что готова включиться. Перед ней шла настоящая, живая революция, а она воспроизводила у себя в голове недавний разговор с Аленом. Она вспомнила, как при упоминании имени Дорис расширились его зрачки и задрожала верхняя губа, а также чувство горечи в своей груди.

Дорис Ливер.

Бодиартщица из Бетнал-Грина.

Или шлюха-кокни, как называл ее дядя Саймон, а иногда и Ева. Дорис Ливер, шлюха-кокни, познакомившаяся с отцом Евы, едва окончив школу, на первом курсе секретарского училища. Не особенно красивая, без особых талантов. Что же увидел в ней отец, что его заставило выбрать ее?

За спиной Евы дискуссия о том, сработает ли спектакль призрачного театра на баррикадах, перерастала в ожесточенную ссору, в которой противоборствующие стороны держали свои настоящие мнения при себе. Одной мысли о том, что они – ее более близкая семья, чем кровная, – должны притворяться в ее присутствии, даже в малейшей степени, было достаточно, чтобы заставить Еву презирать их.