– Ради бога, – воскликнула Сесилия, стряхнув оцепенение, – кто это был и о чем он говорил?

– Честно говоря, – ответил мистер Монктон, – я мало что знаю о нем. Белфилд подобрал его где-то и привел с собой. Он называл его Олбани.

– Это самый своеобразный человек из всех, кого я когда-либо знал, – заметил мистер Госпорт. – Кажется, он ненавидит людей, но никогда не бывает один. Он везде вхож, но с ним никто не знаком.

Снова объявили, что экипаж подан. Мистер Монктон взял Сесилию под руку, Моррис пристроился подле миссис Харрел, баронет и мистер Госпорт откланялись. Все вышли со сцены, поднялись по маленькой лесенке, ведущей к выходу, и мистер Монктон, избавившись от своих мучителей (за исключением мистера Арнота, от которого он надеялся сбежать), не мог не сделать еще одной попытки поговорить с Сесилией. Он вновь обратился к Моррису:

– Кажется, вы так и не показали дамам механизмы за сценой.

– Верно, – воскликнул Моррис. – Итак, мы возвращаемся?

– Любопытно взглянуть, – заявила миссис Харрел, и компания вернулась.

Вскоре мистер Монктон нашел возможность сказать Сесилии:

– Мисс Беверли, случилось то, что я предвидел: вы окружены самолюбивыми интриганами, корыстными людьми, которых прельщает лишь ваше богатство. Если вы не найдете защиты против них, их алчные планы…

Тут его речь прервали вопли миссис Харрел. Встревоженная Сесилия обернулась, чтобы узнать, что случилось, и мистеру Монктону пришлось последовать ее примеру. Он испытал невыносимое разочарование, увидав, что эту леди одолел приступ смеха при виде Морриса, который, стремясь угодить даме, толкал головой одну из боковых кулис! [11]

Задерживаться дольше было уже нельзя, и мистер Монктон, провожая дам до кареты, вынужден был призвать на помощь все свое терпение, чтобы сдержаться и не попенять Моррису на его неуместную услужливость.

На следующее утро Сесилия, сдавшись на уговоры миссис Харрел, согласилась посетить мисс Лароль. Миссис Харрел с нею не поехала, поскольку землемер должен был принести на утверждение супругам план маленькой временной постройки, которую собирались возводить в Вайолет-Бэнк для постановки пьес домашнего театра на грядущую Пасху.

Выходя из дома, чтобы сесть в карету, Сесилия увидела неподалеку дрожавшую от холода пожилую женщину и была поражена ее видом. Когда Сесилия спускалась по ступеням, старуха, в мольбе сложив руки, приблизилась к карете. Сесилия остановилась: та была одета бедно, но слишком опрятно для нищенки. Девушка на миг задумалась, чем ей можно помочь.

– О, сударыня, – пробормотала старуха. – Прошу, выслушайте меня!

– Я слушаю! – ответила Сесилия, поспешно нащупывая кошелек. – Скажите, чем вам помочь.

– Я ужасно боялась, что вы рассердитесь, но когда увидела у двери карету, то подумала: надо попробовать, хуже-то ведь не будет.

– Рассержусь? – ответила Сесилия, вынимая из кошелька крону. – Вовсе нет! Ваш вид внушает лишь сострадание!

– О, я готова разрыдаться, когда вы так говорите. А я ведь, как оплакала своего бедного Билли, думала, что слезинки больше не уроню!

– Что же, вы потеряли сына?

– Да, сударыня. Но он был слишком хорош для этого мира, теперь уж я и не горюю по нему.

– Входите, добрая женщина, здесь слишком холодно, а вы, кажется, уже продрогли.

Она велела кучеру в ожидании ее ездить по площади, а сама пригласила женщину в гостиную, чтобы узнать, что она может для нее сделать. Пока та говорила, сочувствие заставило Сесилию добавить к кроне, которую она держала в руке, еще одну.

– Уж вы бы так нам помогли, сударыня, – ответила женщина, – если б замолвили словечко перед его честью. Ему-то наше несчастье нипочем, оно ведь его не касается. Я бы его и не побеспокоила, только, правду сказать, мы совсем забедовали!