Через несколько минут вошел профессор. Он выглядел бодро и держался прямо. От вчерашней усталости не осталось и следа, Вагнер выглядел отдохнувшим. Под расстегнутым черным пальто на нем был надет серый фланелевый пиджак, а на шее повязан светло-голубой галстук. Он поприветствовал меня, снова сняв шляпу. Я улыбнулась, давая понять, что этот жест мне очень понравился, и поздоровалась в ответ.

– Вы долго меня ждете? – голос у профессора звучал живее.

– Нет, только что пришла. Еще и одиннадцати нет.

– Я немного прошелся после завтрака, – сказал он, словно оправдываясь. – Ведь эти места мне знакомы. Но Пера[17] изменилась, стала совсем другой, я с трудом узнаю́.

По сравнению со вчерашним днем он был более разговорчив.

– Она даже при мне изменилась, а в ваши времена кто знает, что здесь было.

– Помню, улица Истикляль была самым модным местом Стамбула, но, честно говоря… Сейчас словно развлекательный центр.

– Это вы еще мягко выразились. Говорите сразу: «испортилась», я не обижусь.

– Нет, я не это имел в виду. Города меняются, меняются районы, люди. Я достаточно повидал в жизни, чтобы это понимать.

– Но деградация…

– Мы это слово обычно не употребляем. Кто решает, что это деградация, на каком основании? Это все относительно.

Я не стала возражать. Лучше было не спорить, а сказать еще пару слов и закрыть эту тему.

– Вы вышли на Истикляль через улицу Асмалымесджит?

– Да.

– Ее благоустроили, открыли кафе, бары, вы видели.

– Видел, очень мило.

Я увидела, что, прежде чем сесть в машину, профессор дал на чай Сулейману, державшему для него дверь. От денег тот сразу подобрел, рассыпался в благодарностях.

Когда мы выехали на дорогу, Вагнер стал внимательно смотреть в окно, словно не желая ничего пропустить. Он и вчера не выглядел изможденным, но видя его сегодняшнее состояние, я поняла, что вчера старик был очень уставшим.

Он с восхищением смотрел на город. Когда мы выезжали на Галатский мост, он указал мне на мечеть Сулеймание, возвышавшуюся во всем великолепии на противоположном холме.

– Вот! – он заговорил громко и с волнением. – Потрясающее строение. Это не просто здание, у него есть душа. Я иногда приходил посидеть там во дворе, обрести покой.

Мне показалось странным, что американский немец приходил искать покоя в мечеть. Но я воздержалась от комментариев и ничего не спросила.

В глазах этого пожилого мужчины было детское любопытство. Он смотрел вокруг внимательно, прямо-таки тревожно: на ходящие туда-сюда корабли, на торговцев балык-экмеком[18] в маленьких лодочках, на толпу, идущую по Галатскому мосту, на рыбаков, Золотой Рог, голубей перед мечетью Йени-Джами…

Не отрываясь от окна, Вагнер задумчиво произнес:

– Стамбул словно неверная возлюбленная.

Я почувствовала, что за этими словами кроется глубокая боль, но ничего не сказала. Глядя на город, он говорил как будто не со мной, а с самим собой. Немного помолчав, профессор добавил:

– Он тебе изменяет, а ты все продолжаешь его любить.

На этот раз я спросила:

– Стамбул и вам изменил?

Он не ответил и продолжил смотреть из окна. Потом сказал:

– Здесь очень, очень красиво.

Должно быть, он сменил тему:

– Византия, Османская империя, дворцы, мечети… Как в сказке. Как бы сказать… Пряный город.

– Но это туристический Стамбул, профессор. Мой Стамбул совсем другой. У меня нет времени смотреть на эти красоты.

– Не забывайте, я тоже не был здесь туристом. Два года проработал.

– Но времена были другие. Жизнь была проще.

Он отвлекся и повернулся ко мне с горькой улыбкой:

– Во все времена бывают свои трудности, но ничто не сравнится с военными годами. Надеюсь, вы никогда не увидите войну.