– Тарасик! Тарасик! – запричитала она, сдавленная ужасом, поглаживая голову с чёрными кудрями и красивым белым лицом. Женщина вскинула глаза на Авдея: «Он утром обещал вернуться, обещал, что его не убьют, очень обещал, смеялся! Он героем хотел стать, радовался, что вызвали…». В глазах её зрело безумие, раскачиваясь начала, ласкать мёртвую голову и повторять, заклинать: «Вернись! Вернись! Ты обещал! Ты никогда не говорил неправду! Вернись же! Ты обещал! Ты никогда не обманывал!» А толстенький невысокий немец схватил коромысло и поднял над головой, показывая всем экзотическую невидаль, затем перекинул коромысло через плечи и стал весело приплясывать, вызывая смех, хохот и одобрительные хлопки.

– Вернись! Вернись! – взывала женщина. Авдей одел фуражку и по-стариковски, опустив плечи, побрёл прочь.

Едва он вошёл во двор к нему кинулась жена.

– Ну? Ну?

– Сказали идти домой, Гришку не вызовут…

Гришка лежал в гамаке в придомном садочке и хрустел спелым яблоком, выплёвывая косточки на землю. Завидев отца, он понял, что угроза отступила и загрустил: надо же немцам сюда припереть, значит, сегодня танцев в клубе не будет и он не увидит Райку, с которой почти договорился. Потом Авдей вошёл в дом и позвал жену:

– Сирануш!

Войдя в комнату, он показал на висящее в рамочке над столом фото старшего сына, присланное сразу после финской кампании. Митя был в буденовке со звездой.

– Сними и спрячь, – приказал Авдей.

Обедали молча. Борщ, как всегда у Сирануши, получился отменный, но это Авдея не радовало. Неожиданно с улицы раздался треск барабанов. Гришка бросился к окну. По улице печатали шаг немецкие солдаты. Немецкий комендант приказал устроить этот парад и пройти по улицам города церемониальным маршем, чтобы показать силу Вермахта и что немцы здесь навсегда.

– Ух ты! – восхитился Гришка – Красиво идут! А где барабаны – не видать!

Тяжёлый кулак Авдея грохнул по столу:

– Прочь, прочь от окна!

Гришка отскочил от подоконника.

– Фуй! – воскликнула Сирануш. – С ума сошёл, зачем на ребёнка так кричать?

– Со двора никому сегодня ни шагу! – приказал Авдей. – А ты, Григор, иди в подвал и до вечера там сиди, – сказал он и задумался: и почему Сирануш любит этого бездельника и шалопая больше старшего сына, серьёзного, трудолюбивого Дмитрия?.. А со двора в открытое окно доносилось восторженно бесмысленное куриное кудахтанье: «Кооо-ко-ко! Кооо-ко-ко!..»

Наступила такая степень усталости, что всё стало безразлично: и куда они идут, и зачем, и вообще вся предыдущая жизнь и желания оказались совсем неважными в этот момент, будто дальние сны…. Был единственный императив: НАДО – или-или: если не идти, значит, будет ещё хуже, а точнее, ничего не будет. Чавкали заполненные водой сапоги в талом мартовском снегу, оставляя быстро заполняющиеся водой дыры. «Скворцов! – послышалось. – Отстаёшь!». Он не сразу понял, что это к нему обращались. Вода хлюпала в сапогах, ужасно тяжёлой была намокшая шинель, невероятно тяжела винтовка… С моря иногда доносились порывы ветра и заставляли зубы выстукивать дробь. Весенняя птичка свистнула у левого виска, но то не птичка, а пуля от красных, прижавших их к морю. Впрочем, уже всё равно, главное – отдохнуть! Поспать, хоть минутку! Десант и прорыв к Перекопу оказались неудачными – на пути вставали лавина за лавиной противника…

Мимо проплывали вперёд смутные фигуры, серые шинели в фуражках с красным верхом дроздовского полка – обгоняли, несмотря на то, что он пытался идти быстрее. Вот и сам генерал проплыл на лошади с перевязанной грязной тряпкой щекой, в которую попала пуля на излёте. Лицо злое, почерневшее от пороха и усталости, но в чиркнувших по нему чёрных глазах всё та же непреклонная ненависть и цельность. А вот у него уже нет сил ни ненавидеть, ни любить: спать, спать, спать!.. «Скворцов, подтянись!» – будто не ему уже кричали. Бросить винтовку? Тогда идти будет легче! Да, он быстрее других выбился из сил из-за того, что ночью был два часа в карауле, а потом не смог заснуть… Но кого это сейчас волнует? И ему уже всё равно… Серые фигуры проходят вперёд всё реже… Перед глазами сверкает снег и плавают оранжевые круги… Да, гимназию он закончить не успел и женщину познать не успел, и бесконечность периодической десятичной дроби проверить, осмыслить… Ничего важного позади… Родители? – их лица далеко и расплываются: папА, железнодорожный чиновник в своём мундире, мамА, сухонькая, морщинистая… плачет… Серые фигуры больше не проходят… Он последний? Значит можно бросить винтовку, и никто не заметит, и можно пойти быстрей. Тяжёлая трёхлинейка соскользнула с плеча и упала в грязь.