– Ну и ладно! – крикнула мужик-баба, – Ну и ладно, найдутся другие! – А Скворцов ли? Оброс… Она вдруг почувствовала, как в грудь ударило пьяное чувство бесконечного превосходства живого над мёртвым. Наклонилась, подняла мёртвую руку. На среднем пальце был перстень, она нащупала его и камень, повёрнутый вниз, и, с трудом стянув, сунула себе в карман и выбежала на воздух.

Вынула перстень, блеснувший рубиновым лучом, и сразу снова убрала в карман. Да, это был Скворцов, и этот перстень был на его руке, когда он приглашал её на вальс. В синем море, как белые чайки, уходили немногочисленные шлюпки с белыми. Берег был усыпан тёмными точками – красноармейцами, и потрескивали выстрелы. А мимо уже шёл ощетинившийся штыками поток пехоты. И чайки с кликами и хохотом кружили над берегом, чуя поживу.

– Другие найдутся, слышь, другие! Другие! – заорала она в пространство и отрывисто захохотала.

Утро было холодным и хмурым, с коротеньким осенним дождичком. Леонидовна спешила на работу, забыла взять зонтик, и её немного промочило. Ничего, подумала, в электричке просохну. Успела вовремя и втиснулась в забитый людьми тамбур последнего вагона, где её мягко сдавило со всех сторон, и она не просохла, но согрелась, дыша тёплым паром чужих дыханий, чувствуя запах въевшегося навечно в стенки тамбура сигаретного дыма и чего-то серого, грязного и немытого. До её остановки пассажиры постепенно выходили, и в тамбуре стало свободнее – люди уже могли не касаться друг друга. «Следующая станция „Платформа Ильича“ – прохрипел репродуктор. – Осторожно! Двери закрываются!» Сразу в тамбур, к дверям справа набежали те, которым не терпелось поскорее выскочить из электрички. Леонидовна не стала мешать им протискиваться, у неё была своя тактика: встать в сторонке у дверей слева, где посвободнее, и, дождавшись, пока схлынет основной поток фабричных рабочих, выходить спокойно. И вполне успевала в поликлинику к началу рабочего дня, к восьми часам. Так и сейчас: народ схлынул, и она спокойно вышла из последнего вагона на платформу с распластанными на гудроне мелкими лужицами после дождя. На этот раз она, однако, была не последней: за ней вышли четверо юнцов, всю дорогу громко крывшие матом и гоготавшие. Она сначала хотела сделать замечание, но воздержалась, зная по опыту, что это приведёт к ещё большей агрессивности компании. Никто из находящихся в тамбуре мужиков также не приструнил юнцов, так чего ей было лезть? Мужики же молчали, кашляли, зевали: для большинства это было дело привычное, они по-другому и говорить-то не умели, а вот Леонидовна, несмотря на свои 35 лет, никак не могла привыкнуть, и приходилось, как всегда, сдерживать порыв, терпеть и скучать. К тому же надо было сохранить спокойствие до поликлиники, где она работала процедурной сестрой. Таких, как она, попадающих в любую вену, в поликлинике больше не было. Были врачи, с дипломами, а такого умения у них не было: Леонидовна колола, даже не видя вены, будто чутьё какое у неё было на кровь. Ни разу за время работы она ещё не промахивалась и этим гордилась: пусть они умные, а так, как она, ставить капельницы никто не умеет! Каждому своё. Сойдя на платформу, она двинулась к железнодорожному мосту, куда устремилась основная масса людей. Но как только сделала несколько шагов, из-за правого плеча вынырнул паренёк – невысокий, коренастый, с наглыми светлыми глазами под выступающими надбровными дугами:

– Эй, тётка! – дай на бутылку взаймы!

Рядом с коренастым возник длинный с прыщавым лицом и ещё двое, перегородив ей дорогу.