– Не было там никакой кучи компоста! – мотнула головой Парфентьева.

– Значит, в компостной яме… Трава там на участке выкашивается, куда-то складывается, перегнивает. Компост, он, как пух, копается легко, быстренько присыпали и разбежались… Только Лаверову уйти не дали. Маркушин не дал. Сначала заставил разбить бутылку и оставил себе горлышко с отпечатками его пальцев. А потом убил. Другой бутылкой от шампанского по голове. Чтобы наверняка.

– Труп, одна бутылка, другая, пальчики… – проговорила Парфентьева, пытаясь ухватить разбегающиеся мысли.

– Лопата у крыльца стояла, в траве. Поставили ее, когда роса только-только выпала. Судя по разлету осколков, бутылку разбили уже после того, как поставили лопату. И после того, как похоронили неизвестную нам девушку… Зачем разбивали бутылку? Чтобы привязать Лаверова к убийству, зачем же еще?

– Это вы так думаете.

– Думать будете вы, товарищ капитан. Вы следователь, вам и карты в руки.

– Значит, Лаверов разбил бутылку, а Маркушин отобрал у него горлышко. С его отпечатками пальцев. Мы же не можем знать, какой именно бутылкой убили девушку Маркушина… Если ее убили… Если она мертва… Умеете вы морочить голову, гражданин Холмский! – будто опомнилась Парфентьева.

– Не верите, не надо. Но если вы хотите сделать меня крайним, предупреждаю, у вас ничего не получится. У меня записаны все ходы!

– Никто не собирался делать вас крайним… Но эти шарики, там действительно было что-то написано?

– И на шарике, и на стене… И три пробки на столе были, и сумочка на спинке стула висела. И малиновая помада в розовом тубе. Не знаю, записала моя камера это или нет, она смотрит вперед, пробки могли не попасть в кадр. Шарики не попали точно. И лопата… Но вы же можете просто сходить и посмотреть, что там в компостной яме.

– Вы такой наблюдательный?

– Жизнь заставляет. Маркушины вот наговорили, думаете, они первые? Много таких, вот и приходится отбиваться… Но я думаю, вы, товарищ капитан, не очень-то верите Маркушиным.

– Почему вы так думаете? – повела бровью Парфентьева.

– Протокол не оформляете. И меня выслушать согласились. Это при том, что утро началось нервно.

– У кого утро началось нервно? – нахмурилась женщина.

– Много вчера работали и допоздна. Утром проспали подъем, схватились за утюг, а дочка завтрак требует, не знаю, куда она собиралась… Китель вы не догладили, но завтрак приготовили, кофе, правда, на рубашку капнули. Дочка вас за это отблагодарила, стала застегивать вам китель. Вы не поняли, зачем она это сделала, но неладное почувствовали. Или оттолкнули дочь, или сами отпрянули, факт, что пуговицу надорвали. Но ромашку не заметили.

– Какую еще ромашку?

Парфентьева резко опустила голову, и пуговица на волоске болтается, а на галстуке действительно заколка с ромашкой – желтая серединка, белые лепестки. На рубашке пятнышко. Женщина дернулась, стала застегивать китель, пуговица оторвалась.

– Тьфу ты!

– Представляю, какая это досада с вашим постоянным стремлением к совершенству. Но вы переживете, Лидия Максимовна, вы умеете себя уговаривать. Сегодня вы рветесь в небо, к заоблачным высотам, а завтра вам уже хватает и того, что вы просто ходите по земле. С высоко поднятой головой.

– Все сказали?

– Если все, я свободен?

– Про дочь по чашке узнали?

Парфентьева переставила кружку, спрятав ее за монитор ноутбука.

– А о том, что вы воспитываете ее одна… Говорю же, утро нервно начиналось. На работу вы едете, кольцо на правой руке, а сегодня забыли с одного пальца на другой перекинуть, кольцо так и осталось на левой руке. И волосы не вспушили. – Холмский провел пальцами по своей голове, как делают, когда хотят взлохматить волосы. – К своей расческе даже не прикоснулись.