Сидели молча, морило.

– Dormir? – Мой язык спотыкался о каждую букву, она усмехнулась. Солнце припеклось на ее скулах, рассыпалось веснушками по щекам и щекотало волосы сквозь крону нашего убежища.

Поерзав, умостила голову мне на колени и все равно отвернулась – не разобиделась еще за утро. Сон оседал на веках, тело вибрировало, благодарно впитывая силу. Сползал по стволу уже в полудреме.

– Ложись уже, – буркнула недовольно. Главное вовремя сдернуть с постели покрывало. Главное достаточно робко коснуться плеча и, не получив отказа, спуститься по руке до пальцев.

Впитаться – в медную от загара кожу. Напиться пульсом на шее, усмехнуться неровному вздоху. Без спроса на интервенцию, едва касаясь, преодолеть расстояние от колена и выше.

– Я все еще жду извинений. – Вот ведь маленькая лгунья. Сама растеклась уже, вся отворилась.

– Я извиняюсь, – и расстегиваю ремень ей на шортах, пальцами читаю ее бедра, спускаюсь и погружаюсь. Вся мокрая, благодатная, подается навстречу, как будто случайно.

Медовая, сладкая, дышит все чаще, аккомпанируя музыканту.

– Ну не здесь же… – ее здравый смысл не уступает.

Настойчиво наступаю. Побить меня на моем поле ей ни за что не удастся. Она и согласна. Запрокинув голову, глазами ищет пощады.

Я прерываюсь. Смыкаю пальцы на ее горле. Капитулирует, умоляет.

Ее языка не хватало, чтобы разъясняться, но мой язык ей был понятен с полустона. Капризная, колючая, а теперь жалась ко мне, как щенок.

La Petite Mort.

Изогнулась, сжимаясь, и задыхалась. Душистый запах хватала губами и им упивалась, впиваясь в меня

Руками. Уже поняла, кто чей и кто кому сколько должен.

Свой долг я заберу уже дома.

Главное вовремя сдернуть покрывало с постели.

Пятница.

Если по адресу приходили письма – это почти всегда были счета и почти никогда – письма из дома. Но если приходили письма из дома, то это всегда были ее письма.

Почерк у нее был неаккуратным, но разбирать я уже научился – приходилось. Говорят, у людей с неопрятными почерками мозг работает быстрее руки, и если это было правдой, то точно было про нее: больная кисть не позволяла писать так же быстро, как думать.

Стоя на улице возле бара, курил. Читал. Во всех ее письмах, всегда, неизменно – метафорический бред и нескончаемые предложения, философская чушь и бытовые драмы, все-все. С давних пор все ее письма писались без надежды на ответ. Просто раз в полгода на меня выливался весь поток ее переживаний и мыслей, абсолютно все, что ее беспокоило, радовало, печалило, злило. В конце письма никогда не стояло вопроса о том, как я. Зная меня не первый год, она конечно же знала, что я не отвечу. Поэтому в конце ее писем стояли другие слова:

Всегда, несмотря ни на что

– Твоя.

Но это письмо от других отличалось. Слова и буквы толкались в нем яростнее обычного, ложась то на один бок, то на другой, что-то было зачеркнуто, что-то – подправлено. Письмо писалось в жуткой спешке, и в нем читалась такая губительная для нее тревога, с которой она, должно быть, так и не научилась справляться без моей помощи.

В конце, вместо обыкновенного обещания, стояло извинение: «прости, но я очень скучаю. Скучаю, скучаю, скучаю, скучаю…»

Сотня «скучаю» и ни одного «люблю».

Я докурил, вернулся в бар, за стойку. Нередкая необходимость оставлять записки приучила хранить бумагу под рукой, но, вытащив лист и взяв ручку, я не написал ни слова. Письмо будет идти долго, и если я был прав, то сейчас был тот самый редкий случай, когда ответ был нужен мгновенный.