– Ну что? – Я отвернулся от света. Зажав в зубах сигарету, подойдет своими мягкими тяжелыми шагами. – Дай лоб, – забота сквозь сжатые зубы.

– Не трогай.

– Чего «не трогай»? Лежи, я скоро вернусь.

Сердце ломало изнутри ребра, мешая уснуть. Из жара кидало в холод, голова тонула в бреду.

Благодатный холод чужой руки лег на лоб, и я вздрогнул.

– На, – она помогла мне подняться и сесть в постели. – Пей.

И я пил. Наваристый и сладкий. Я не мог видеть, но помнил его яркий бордово-розовый цвет, жидкость обжигала язык и больное горло, но я пил с жадностью, как пьют в пустыне, прижавшись губами к бурдюку.

Я снова очнулся. Сердце выколачивало изнутри ребра, мешая уснуть. Свет в кухне был приглушен, на улице стояла ночь, я мог разглядеть из окна падающие снежинки. Она сидела за столом, молча занималась своими делами. Худая, с острыми плечами, на которых, как на вешалке, висела моя армейская телогрейка. Я встал, она не вздрогнула.

– Дай мне сигарету, – хриплый, как у мертвеца, голос был не моим. Женщина долго на меня посмотрела. Уголок губ дернулся в насмешливой улыбке.

– Ну, на. – Я чиркнул спичкой и затянулся. Дыхание свистело, руки дрожали. Сердце изнутри выбивало мне ребра.

– Я напишу на завод.

– Не нужно.

– Ты почти труп. Иди ляг, – она забрала из моих рук сигарету. – И постарайся уснуть.

– Не могу, – сердце изнутри выбивало мне ребра. Она с усталостью вздохнула.

– Ладно. – Потушив сигарету, женщина пошла впереди меня в комнату, повыше взбила подушку и залезла в кровать. – Ложись на меня.

Я подчинялся. Откинув голову, уперся затылком в ее костлявые ключицы. И я услышал. Ее сердце билось медленно и ровно, баюкая, заглушая лихорадочный бой моего собственного. Я уснул. На губах был бетонный привкус ее сигарет и красно-ягодный – малины.

Я знаю, что ей было страшно.

В тот момент, когда она поняла, что это именно тот осколок, а не какой-то другой, я знаю, что ей стало страшно. А потом она разозлилась. На меня, на шрапнель, на войну, на себя, на весь мир. Она разозлилась на то, что не могла, как много раз до этого, вырезать кусок металла из своей груди, выкинуть его в мусорку, а зияющую дыру заклеить марлей и пленкой. Она разозлилась на свое сердце, которое посмело сдаться и впустить осколок в себя. И она его наказала, истыкав ножом.

Ничком возле ванной в разодранной рубашке, в луже собственной крови с торчащей из груди рукояткой брюшинного скальпеля. Лицо искажено обидой, будто бы ей Боги обещали жить вечно и предали, обманули. Паскуды.

Главное вовремя сдернуть покрывало с постели. В последний момент, на ходу его сворачивая и раздраженно запихивая в рюкзак.

Надо же было поругаться в пять утра. Всего лишь поторопил, а она поджала губы и два часа в отместку выжимала из педалей крейсерскую скорость. Давай, мол, поспевай теперь, раз торопил.

Наш маленький Tour de France пролегал по самому непопулярному из живописных маршрутов: так сильно не хотелось делить лавандовые поля с посторонними.

Осень в Прованс не торопилась. Солнце беспощадно топило запал утренней обиды, все замедляя и замедляя. Остановилась. По шее к ключицам стекали капельки пота.

Главное вовремя сдернуть с постели покрывало. Я расстелил его под деревом, благодарный, что оно здесь появилось ровно к зениту.

Жара стрекотала оркестром невидимых насекомых, миражом расплывался по воздуху упоительный запах разнотравий, такой густой и свежий, что его хотелось выпить большими глотками. Дышалось пьяно, голова кружилась.

– Boire.

Ее языка не всегда хватало, чтобы разъясняться, но ее улыбка покупала на рынке самые спелые фрукты и самое лучшее домашнее вино.