– Я иду, извини, задержалась. Уже иду, – оправдывалась она.

Сквирские евреи определяли её состояние словом на идише – «цедрейты». В русском языке такого выражения не существует. Значило оно то, что у человека в голове что-то раскрутилось, запуталось.

Бабушка умерла вместе с дедушкой. Душа отошла. Головной мозг руководил функциями тела. Она вдыхала кислород и выдыхала углекислый газ. Мышцы при ходьбе сокращались, и сердце качало кровь по сосудам. Тело осталось. Потребности тела, голод, холод мало её занимали. Разница между ней до того и после того была настолько разительной, что невозможно было её ни понять, ни принять.

Наверное, мои дедушка и бабушка ссорились, ревновали, обижались, злились друг на друга, как все пары. Бабушка была очень общительной. В течение дня то соседки приходили посидеть у неё, то она бегала по соседям. Когда дедушка приходил домой и не заставал её дома, он выходил на улицу и над всем кварталом гремело: «Лиза-а!» Бабушка бежала «без задних ног» домой под шуточки соседок. Дедушка постоянно боялся, что бабушка наболтает лишнего.

Всё же в их отношениях сохранялась нечто особенное, качество, которое нечасто встречается между мужем и женой, – уважение друг к другу на грани преклонения.

В семье моих родителей, к сожалению, это отсутствовало. Мама изначально стеснялась и скрывала свою дружбу с папой по разным по-детски наивным и смешным причинам. Папа плохо учился, его с трудом тащили из класса в класс; заправлял компанией хулиганья; не прочитал ни одной книжки; удирал со всех школьных экскурсий в музеи, и самое ужасное – уснул в филармонии на концерте известного скрипача.

Но то, что связывало бабушку Лизу с дедушкой, – это не любовь и не уважение. Это души, проросшие одна в другую, как корни или стволы двух деревьев. Такие фикусы я увидела в Израиле. Их стволы состояли из многих отростков, переплетённых, вросших один в другой до толщины обычного ствола.

И хотя ни одна наука не доказала пока существования души, я ни на секунду не сомневаюсь, что рано или поздно учёные расшифруют её формулу. Очевидно, бывает, что души срастаются.

В начале Великой Отечественной войны обе семьи, Коганы и Левинштейны, эвакуировались в Узбекистан. Они, как и большинство беженцев из Украины и Польши, попали в Ферганскую долину, в аулы на берегах горной реки Сырдарьи.

Их расселили в семьи местных жителей, которые приняли беженцев без особого восторга, и если не сопротивлялись этому и не гнали их ко всем чертям, то только из страха перед правительством, а не из сострадания или патриотизма.

Ферганская долина, скорее, сухая горная местность с широкими плато между холмами, на которых в насильно созданных колхозах выращивали хлопок, рис, виноград, используя искусственное орошение.

По прибытии в Узбекистан каждого, кто держался на ногах, определили на работу в колхоз. Беженцы тяжело работали на плантациях, получали жалкие трудодни и ежедневный паёк, состоящий в основном из хлеба, пары ссохшихся картошек и стакана риса.

Ценностей, которые привезли Левинштейны, хватило на год относительно сытого существования. Они продавали их на вещевом рынке, за вырученные деньги покупали муку, крупу, сахар, птицу, и даже удавалось выкроить деньги на молоко и лекарства для новорождённой дочери Полины. Девочка родилась болезненной. Её с первых месяцев мучили колики в животике, часто поднималась температура. Она постоянно плакала, и взрослые привыкли засыпать под плач ребёнка.

У Коганов нечего было продавать.

Мама рассказывала, как она корчилась от голода, не в силах подняться с кушетки, дожидаясь вечера, когда родители возвращались с работы с долгожданным кусочком хлеба. Бабушке удавалось сварить суп из риса и сморщенных картошек, которые они получали как часть пайка. Иногда удавалось выменять у узбечек муку на морковку и луковицу. Похлёбка превращалась в изысканный деликатес.