Полина не возражала. На самом деле жених ей тоже понравился. Хотя, когда их оставляли вдвоём, она робела, и разговор не клеился. Он приглашал её в кино, в театр. Малейшая попытка взять её под руку вызывала сопротивление. Она краснела, заикалась и произносила нечто несвязное – потом, потом. Григорию было двадцать пять, и он тоже не был так уж опытен в ухаживании за молодыми девушками.

Когда Полина окончила школу, сыграли свадьбу. На свадьбе все родственники вдруг обратили внимание, что Полина, как они выражались, расцвела.

Первая брачная ночь стала для девушки настоящим кошмаром. Я, наверное, раз сто выслушала об этом трагическом происшествии. Григорий торопился, тётя сопротивлялась. Он только хотел засунуть ей в рот свой язык. Тётя, стиснув зубы, молила про себя – скорее, скорее. Но только его орган касался её, она автоматически отстранялась назад. Он прижал её изо всех сил, так что у неё на руках остались синяки от его пальцев, и сумел насильно лишить её девственности. С этой ночи мужа своего она стала бояться и ненавидеть. Он хотел секса. Для Полины любое его прикосновение превращалось в страдание. Это происходило в сороковом.

– Но он же вам нравился? Вы же сами говорите, что он был красавцем, – возражаю я.

– А вызвать во мне какие-то чувства он не сумел. Нужно с мужчиной спать до того, что ты замуж выходишь. Постель – это индикатор. Там всё ясно становится, – тётя делилась со мной своим жизненным опытом.

Когда началась вторая Мировая война, Григория в первые же дни забрали на фронт.

Дедушка собирался в эвакуацию. Следовало поторапливаться, немецкие войска приближались очень быстро по направлению к Киеву.

Он закопал все свои сбережения под деревом в саду, засунув деньги в кожаный портфель, в присутствии своего сына на случай, если с ним что-то случится, чтобы сын знал, где хранится состояние.

Все остальные ценности: золотые монеты, бабушкины украшения, которые успели приобрести к этому времени, – забрали с собой в эвакуацию. Кроме того, они везли несколько чемоданов одежды, подушек, постельного белья, столового серебра и один небольшой сундук, в котором хранились бабушкины наряды – подвенечное платье, горжетки и муфточки; чернобурка, которая накидывалась на костюм или пальто; шали из тончайшего шёлка; несколько шуб; платье, в котором бабушка жертвовала бриллианты молодым коммунистам. Эти сокровища продавались на рынке. На вырученные деньги покупалась мука, крупы, птица.

Когда Левинштейны вернулись после эвакуации в Сквиру, то обнаружили, вернее, не обнаружили евреев – жителей города. Большинство лежали в общих могилах. Погибших солдат, как мой дядя Марк, брат моей мамы, или сыновья Доры Осиповны, подруги моей бабушки, хоронили на местах их гибели, в братских могилах, не соблюдая никаких ритуалов – ни иудаизма, ни ислама, ни христианства. Братские могилы роднили в буквальном смысле все народы, расы, нации, веры, как ничто другое. Погибших хоронили одинаково. Ещё один аргумент, что перед лицом смерти все равны.

Деньги, закопанные дедушкой под яблоней-антоновкой, частично сгнили. Те банкноты, которые уцелели, а их было немало, из-за обмена денег после войны десять к одному превратились в прах. Дедушка, как и многие другие, боялся менять крупные суммы, так – по мелочам.

Из дома вынесли всю мебель, остался стульчик от пианино, доживший до моих дней. Но и тут моя бабушка не дрогнула. Она обошла всех соседей-украинцев, оставшихся в городе при немцах, с большими скандалом и угрозами сдать их властям за сотрудничество с гитлеровцами. Её тут же убеждали, что ничего подобного не было, они, наоборот, прятали у себя евреев и заодно их вещи. Все бабушкины сокровища: комоды, буфеты, письменный стол и шкаф, старинные ковры и даже античный письменный прибор, доставшийся позже мне, – вернулись в дом тем же путем, что были унесены. Со временем докупили новый кожаный диван, кресла и большой стол со стульями в гостиную.