– Барин, вы напугали меня, – сердясь и краснея произнесла Глаша поправляя юбку.

– Прости, я не хотел. Но я художник, люблю всё красивое. А ты, стоя по колено в воде, была божественно красива. Твой стройный стан в лучах полуденного солнца напоминал обнаженную нимфу купающуюся на закате дня. О, прекрасное видение, я хочу написать твой портрет.

Девушка слушала его, то бледнея, то краснея. Она лихорадочно собирала бельё в корзинку непослушными руками.

– Барин, вы всё какие-то слова непонятные говорите. Недосуг мне с вами здесь разговоры разговаривать.

Глаша торопливо поднималась по тропинке. Павел, ухмыляясь, смотрел ей вслед.

«Как же легко можно завоевать этих деревенских простушек. А эта Глаша, ну страсть как хороша», – думал он медленно подходя к усадьбе.

Глаша прибежала в каморку, к бабушке Дарье, вся в слезах. Она упала перед старушкой на колени, и, захлебываясь слезами, поведала о сегодняшней встречи. Ей было страшно и горько, она боялась молодого барина.

Старушка гладила внучку по голове, и приговаривала:

– Всё в руках божьих, Бог не допустит, Бог спасёт и твою, и его душу. Проси Бога и Ангела-хранителя о защите. Всё образуется, всё будет хорошо.

Дарья утешала внучку, а сама была напугана больше Глаши. Кому, как не ей, знать нрав своего молодого барина.

Дмитрий Николаевич сидел в кресле, в своём кабинете. Он размышлял о том, что делать с Павлом: позволить ему праздно проводить свои дни он не мог, в роду Гдадышевых не было лаботрясов.

В дверь кабинета тихо постучались.

– Входите, – крикнул Дмитрий Николаевич.

Дарья робко открыла дверь, поклонилась.

– Батюшка, Дмитрий Николаевич, простите меня, старую, что беспокою вас напрасно.

– Ничего, ничего, входи Дарья.

– Благодетель вы наш, Христом Богом заклинаю, не гневайтесь на меня. Но сердце моё болит за Павла. Погубит он душу свою, не ведает он, что творит.

Генерал нахмурился:

– Говори, что этот прохвост натворить успел?

– Проходу он Глашке не даёт. Извел он девку совсем, свет белый ей стал не мил. Приструни ты его, Дмитрий Николаевич. А то не миновать беды.

Этот разговор решил дальнейшую судьбу Павла. За ужином Дмитрий Николаевич объявил о своём решении, направить внука в пехотные войска, солдатом.

Сколько слёз было пролито, сколько заламываний рук пережито, но генерал был непреклонен. И каким бы Павел ни был независимым, но перечить деду не стал. Смиренно он принял свою судьбу, и даже нашёл слова утешения для матери.

– Ничего, маменька, ничего. Мы люди подневольные, куда генерал прикажет, туда и пойдем.

На рассвете, в усадьбе Гдадышевых, было трогательное прощание.

Наталья Михайловна перекрестила внука образом Георгия Победоносца.

Мать, утирая слезы, повесила на шею Павла золотой образ Богородицы, и просила не забывать своих художественных способностей.

А дед смотрел на эту суету, и не мог сдержать раздражения.

– Бабы, одним словом бабы. Тьфу, пропасть.

Карета увозила Павла Сергеевича в новую жизнь.

Павел уехал, и в усадьбе стало снова тихо. Наталья Михайловна проводила свои дни в разговорах с дочерью, которая изо всех сил стараясь не показывать своей материнской тоски. Сердце матери болело за любимого сына, с которым его разлучили насильно. Но она смирилась, значит так и должно быть, Павлуше это пойдёт на пользу.

Мария была по-прежнему молчалива и задумчива. Она, если не была в церкви, то сидела в саду с книгой. Библия и Жития святых, вот что её сейчас интересовало. Если она заводила разговор, то он непременно сводился к спасению души и бренности нашего мира.

Одна её фраза очень обеспокоила мать.

– Я не вижу смысла в праздности своей жизни. Никакой пользы я не приношу, ни людям, ни Богу. Монахини хотя бы молятся денно и нощно о спасении душ, – говорила Мария, прижимая Библию к сердцу.