И только при воспоминании о маме он сникал и грустнел, как будто получил удар под дых.

Я ненавидела такие моменты, но все равно тянулась к миру, который открывала мне мама, – мне нравилась четкая логика построения программы, непостижимое компьютерное волшебство. Я скрывала это от папы; скрыла и то, что в одиннадцать лет впервые написала ей письмо.

Миллер прочитал его внимательно, высунув от усердия язык, и добавил недостающие запятые. Письмо получилось длинное, изобилующее вопросами о жизни и заканчивалось трогательным: «Ты ко мне приедешь?», накорябанным дрожащей рукой.

Она не только не приехала, но даже не ответила. А потом мне исполнилось двенадцать, и вместо подарка мама прислала неподписанную открытку, в которую была вложена стодолларовая купюра. Наверное, я не оправдала ее доверие, сбив привычный ритуал и нарушив молчаливый уговор о том, что мы никогда не будем общаться. Я разрыдалась прямо на глазах у растерявшегося папы, а позже Миллер разыскал меня, всю в слезах и соплях, в лесу у нас за домом.

Я хотела отдать купюру ему, но он замотал головой и помог мне сжечь ее в охапке сухих, хрустящих сосновых иголок. С тех пор я раз в год получала открытку с купюрой, и мы вместе сжигали ее – пока однажды не перестали.

Жизнь шла своим чередом. Папа так и не переделал «Бобы» в ресторан; сначала потому, что дедушка любил кофейню такой, какая она есть. А потом, когда дедушка умер, папа не захотел ничего менять в память о нем. Мы отмечали в нашей кофейне все семейные торжества: дни рождения, юбилеи, праздники. Нам с Сойер всегда было уютно сидеть между моим папой и ее родителями. Папу и дядю Хардинга на фотографиях почти не отличить друг от друга, оба бородатые и высокие, как два дерева. Но Сойер переехала, мы с папой остались вдвоем, и на переделку кофейни теперь не хватало денег. Я видела, как папина мечта тает на глазах, в то время как мама где-то живет яркой и полной жизнью.

Я не хочу иметь с ней ничего общего, но любовь к тому, что любит она, у меня в генах. Это моя предсказуемая человеческая натура. Что поделаешь, я люблю программирование. Хочу переехать в Калифорнию и добиться чего-то в этом мире так же, как это сделала моя мать. До боли хочу доказать ей, что не нуждаюсь в ее деньгах, которые мы с Миллером превратили в пепел посреди леса. Что прекрасно обойдусь без нее. Что могу вернуть папе мечту, которую она у него украла.

Папе сейчас за сорок; если я не вмешаюсь, он будет откладывать свои планы до бесконечности. Возьмет кредит, который не может себе позволить, чтобы отправить меня в колледж. Потом будет выплачивать его всю оставшуюся жизнь, ни на минуту не покидая свой пост за кофемашиной. У папы все получается вкусным, у меня в детстве даже была такая игра – сначала у нас с Миллером, а позже с Марен. Мы находили на кухне самые странные ингредиенты и отдавали папе, а он каждый раз готовил из них что-то необыкновенное.

Вот и сейчас, когда у меня звонит телефон, он над чем-то колдует. Всего за сутки с того момента, как Сойер написала про «ПАКС», приложение загрузили девятьсот семьдесят две тысячи раз. У меня полетел сервер. Я не спала всю прошлую ночь.

Номер незнакомый, калифорнийский. Папа поднимает взгляд от болгарского перца, который нарезает кольцами. Я весь день пряталась от собственного телефона, но тут, дернув плечом, все же отвечаю на звонок. Привычно напрягаюсь – горло знакомо сжимается, как будто я вот-вот расплачусь от мысли: «А вдруг это мама?»

Но, конечно, это не она.

«Роуз? – Голос на том конце провода спокоен и серьезен. Я невольно выпрямляюсь, и папа вопросительно вскидывает бровь. – Это Эвелин Кросс из XLR8 в Маунтин-Вью. У вас есть свободная минута? Мы хотели бы поговорить с вами насчет «ПАКС».