Гребнев внимательно посмотрел, каким образом в материалах упоминается об этом. В первый раз об оскорблении Пушкина говорится в письме самого поэта к министру нидерландского двора барону Геккерену от 26 января 1837 года, приобщенном к делу 10 февраля, в котором он уличал Геккеренов в недостойном поведении. Письмо не оставляет сомнений в недостойном характере поведения адресатов и в том, что Пушкин считал себя оскорблённым. На следующий день 11 февраля секундант Данзас в показаниях подтвердил это, а в рапорте от 14 февраля 1837 года сообщил, что и сам полагает, что Пушкин оскорблён Геккеренами, но как именно, не указал. Других материалов об оскорблении чести поэта в деле нет.

Подсудимый Геккерен давал показания четыре раза. В последних – от 12 февраля – он утверждал, что своим поведением не мог дать повод для распространения слухов о Пушкине и его жене или спровоцировать Пушкина на написание оскорбительного письма. Комиссия приняла за достоверное содержание письма Пушкина, подтверждённое в общей форме лишь показанием другого подсудимого, однако ничего не сделала, чтобы уличить Геккерена во лжи. В результате отрицавшего сам факт своего недостойного поведения Геккерена о его мотивах не допрашивали и они не были установлены. Другими словами, в материалах изложена одна версия с приведением доказательств, оказавшихся минимально возможными, иные версии не изучались, и, соответственно, очевидные противоречия между версиями не рассматривались и не устранялись.

Посмотрев на ситуацию в целом, Гребнев сделал вывод, что суд не выяснил, чем Геккерен руководствовался в своих действиях.

Второе обстоятельство, порождавшее неопределённость, заключалось в полной неясности всего, что связано с анонимными письмами.

В том же письме от 26 января 1837 года Пушкин писал: «…я получил безымянные письма и увидел, что настала минута, и я ею воспользовался». В показаниях от 11 февраля Данзас сообщил, что, по словам поэта, тот получил «письма от неизвестного, в коих он виновником почитал нидерландского посланника, и, узнав о распространившихся в свете нелепых слухах, касающихся до чести жены его, он в ноябре месяце вызвал на дуэль г-на поручика Геккерена, на которого публика указывала». На допросе 12 февраля Геккерен показал, что ему «неизвестно, кто писал г-ну Пушкину безымянные письма в ноябре месяце».

Аудитор Маслов в рапорте в Комиссию военного суда от 14 февраля 1837 года в первом же пункте предлагал потребовать от жены Пушкина объяснение: «не известно ли ей, какие именно безымянные письма получил покойный муж её, которые вынудили его написать 26 числа минувшего января к нидерландскому посланнику, барону Геккерену, оскорбительное письмо…» На момент проведения процесса и вынесения приговора никто из членов суда не видел и не знал содержания анонимных писем, полученных Пушкиным. Наиболее вероятно, что это касается и генерал-аудиториата. В итоговом определении по делу он указал на письма как причину дуэли, потому что доказательства этого имелись в материалах и игнорировать их было невозможно. Подданный Нидерландов, дипломат барон Геккерен, секундант-француз д’Аршиак и Наталья Пушкина, которые могли дополнительно прояснить вопрос с письмами и не только его, по разным причинам остались не допрошены. Что это за письма, кто их написал, каково их содержание, есть ли возможность их обнаружить и приобщить к делу – сведений в материалах не имеется. Известно только то, что они оскорбили Пушкина, и больше ничего.

«В наше время так дела не делаются», – решил Гребнев. Он посчитал, что любой, кто имел представление о расследовании уголовных дел, после изучения материалов военно-судного дела о дуэли мог утверждать, что Комиссия не принимала меры к выяснению мотивов неподобающего поведения Геккерена и обстоятельств, связанных с «анонимными письмами». Да, именно «не принимала меры к выяснению». Хотя оба вопроса имели первостепенное значение в раскрытии истории дуэли, поскольку относились к обстоятельствам, имевшим прямую причинную связь с трагическим концом.