– Жить я буду с тобой. А вот спать с обеими.

– Издеваешься?

От шока голос проседает. Веко дергается и шею сводит спазмом.

То, что озвучивает му… Зотов вызывает не отторжение, дикое неприятие и ужас.

– Нет, не издеваюсь, – отвечает совершенно спокойно, – говорю, как есть. Арина, поверь, мне действительно жаль, что ты узнала про Киру так рано. Но, раз уж так вышло, давай я расскажу, как мы будем жить дальше.

– Мы, – выделяю местоимение голосом, – жить вместе не будем. Ни в какую шведскую семью играть я не подписывалась. И вообще, Рома, ты сам себя слышишь? Может, еще ее в этот дом приведешь и пресс-конференцию устроишь. А что? Она сядет с левого бока, я с правого… – хмыкаю на волне истеричного веселья. – Так и вижу заголовки в прессе «Роман Зотов – султан, имеющий двух жен». Миленько, правда? Твои избиратели явно оценят.

– Всё сказала?

Ледяной голос мерзавца-супруга четко призывает убавить эмоции и подчиниться, точнее, заткнуться, но куда там?

Нет, меня несет вперед. Грудью на амбразуру.

– А что тебе не нравится? – язвлю, потирая висок.

В голове уже не просто пульсирует, там дятлы настоящий бунт устраивают. Долбят, и долбят, и долбят по вискам. Мигрень атакует. Если прямо сейчас не принять обезболивающее, чуть позже наступит полный апокалипсис. С тошнотой, рвотой и, не дай бог, нарушением равновесия, координации движений, речи или зрения.

Это не предположения, такие приступы уже случались. Когда умер дедушка, потом дядя. И вот Роман дарит новый повод загибаться от боли. Но уже не сердечной, а головной.

– Что значит: я узнала про Киру рано? А по-твоему, когда должна была? Через месяц? Год? – перепрыгиваю на то, что царапнуло слух.

– По-хорошему – никогда, – откликается Зотов.

Он проходит внутрь комнаты. Останавливается у окна и упирается кулаками в подоконник. Сосредоточенный и натянутый, как струна.

– Хотел с ней всю жизнь зажигать, а меня за дуру держать? – кидаю предположение. – Так зачем всех мучить, Рома? Давай разведемся, ты даже можешь обвинить меня в несостоятельности, как твоей супруги, я переживу. А сам бери и женись на своей любимой девочке, – кидаю ему в лицо его же слова.

А может, себе. Чтобы не забывать, как легко меня предал тот, кто обещал заботиться и беречь.

– Не могу всю жизнь, Арина. Кира смертельно больна. Врачи ей поставили срок – год, полтора. Но то, что она… забеременела.

Эта новость кувалдой бьет по темечку. В глазах темнеет, и на несколько секунд мне становится страшно, что я совсем ослепну. Моргаю, моргаю. Но пелена не спешит растворяться, а предметы обретать нормальные очертания.

Паникую. Упираюсь локтями в колени и начинаю медленно и глубоко дышать, прогоняя паническую атаку.

Всё хорошо.

Всё хорошо.

Я справлюсь.

Вдов – выдох. Вдох – выдох. Вот так.

Теперь многое встает на места. И тот разговор между Измайловой и моим мужем о ком-то третьем видится иначе. Признаюсь, похожая мысль в голове мелькала, но я ее откидывала, как бредовую.

– Беременность свела срок ее жизни до минимума. Родов Кира не выдержит.

Боль в голосе Зотова пробивается сквозь мою агонию и отвлекает. А он действительно любит Измайлову, понимаю я истину. Он за нее переживает.

– И зная это, она все равно не отказалась от ребенка? – спрашиваю тихо. – Не сделала аборт?

Роман не отвечает на риторический вопрос и произносит иное.

– Кире нельзя нервничать, Арина. Поэтому по возможности всё свободное время я буду проводить с ней, но на нашу с тобой семью это никак не повлияет.

Хочется засмеяться в голос и спросить: «Рома, ты идиот, если думаешь так? Оно уже влияет. Я на тебя смотреть нормально не могу. Корежит. Хочется ударить, а потом помыть руки. С мылом. Три раза».