и ржавой глиной забросали рвы,
и даже память, словно кровь замыли,
замазали, закрасили, и нет
креста и поминанья на могиле…
Вот почему во сне я вижу свет,
и тьма вокруг объять его не может!
Вот почему, святой душой согрет,
я просыпаюсь и рыдаю, Боже!
Зимний пейзаж в стиле Питера Брейгеля Старшего
1. Семидесятые
Рождественского леса тишина
разорвана, орут вороньи стаи.
Ильич Второй стреляет в кабана
и точно под лопатку попадает!
Густая кровь и воронёный ствол,
припорошённый инеем каракуль,
а сзади, как египетский оракул,
простуженный Черненко подошёл…
Душистым паром задышала стерлядь,
развариваясь в огненном котле…
Добычу освежёвывает челядь,
и водка стекленеет на столе.
Поодаль возникает мир иной —
ханурики из леса тащат ёлки,
глаза коровы, тощей и больной,
как стеклотары блёклые осколки.
Шумит предновогоднее село,
получку распыляя в магазине…
Убогой потребительской корзине
пора сказать – что было, то прошло.
В Москву, в Москву – гудят локомотивы,
за колбасой несутся поезда,
порхают новогодние мотивы,
горит пятиконечная звезда.
И наступает праздник у детей,
и на санях по снеговым перинам
сменивший чудотворца чародей
везет шары, конфеты, мандарины…
А утром солнце грудкой снегиря
рождается в морозном океане,
кровь на губах, да иней на экране —
и Юрьевец под небом января
живой картиной, зеркалом былого
наивно смотрит в темный объектив —
так верующий ищет образ Бога,
лампадою икону осветив.
А дальше – вся огромная страна
на перекрестках святости и скверны
смывает пелену хмельного сна,
и золото горит в прорехах черни.
Но церкви обезглавленные спят
над прахом перекопанных погостов,
а для толпы всё празднично, всё просто,
всё в мишуре от головы до пят.
И следуя вращению планеты,
идут в постель свободные от вахты,
а межконтинентальная ракета
тревожно спит в сухой прохладе шахты.
2. Сорок лет спустя
Безмолвие в завидовских лесах,
надевших горностаевые шубы.
Легко мышкует рыжая лиса,
не чуя ни стрелка, ни лесоруба.
Охота не в почёте у вождей,
они теперь духовное взыскуют,
сменив ружье на свечку восковую,
пороховую копоть – на елей.
В забвение, как бабушкины моды,
ушли приметы брежневских времён,
но что-то зябко русскому народу,
и не духовным озабочен он.
Ища «следы довольства и труда»
находишь недовольство и безделье,
и поневоле вскрикнешь – вот беда! —
когда пахнёт в лицо палёным зельем.
В России пьют – и закуси полно,
распухли придорожные харчевни,
где Богу душу отдали деревни
неслышно, незапамятно, давно…
Утешься – пустовать земле недолго.
Идут – Кавказ, Таджикистан, Китай…
Услышишь от Кубани и до Волги
чужое слово сквозь вороний грай.
И все-таки – посмотришь на детей,
и сам обрадуешься, как мальчишка,
за лучшую из лучших новостей,
за Новый год, за фейерверка вспышки,
за веру, что не гаснет вопреки
всему, что городит сухой рассудок…
Ещё – за то, что совершилось чудо,
где словом, где касанием руки.
Как будто смотришь на скалистый остров,
на снег и уголь смотришь с высоты,
и удивляешься – как это просто —