судьбой поэта, странника, солдата.

И удивишься, как они просты,

мелодии любви и красоты,

почти забытые в бумажном вздоре…

Молчи, душа, и горе не пророчь!

Как много подарила эта ночь,

седая, словно раненое море…

Миры огромных звёзд и снежных гор

переполняют сердце, словно хор

стихий и ангелов, небес и тверди.

Тебя он слышит, и тебе поет,

и музыка свершает свой полет

быстрее сна

и выше смерти.

Я хочу быть стоном надломленной ели,

дальним звоном колокола в метели,

неутешным плачем у колыбели

на исходе дня,

потому, что в этом снова и снова,

и легко, и чисто, и проще простого

сквозь пустую речь прорастает слово,

и зовет меня.

Но меня не тронут пьяные слёзы,

и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,

и вообще я не верю в соборность колхоза,

мне другое ближе —

одинокость креста над речным разливом,

и негромкий, но вольный шелест нивы,

и согбенная скорбь надмогильной ивы —

в ней я родину вижу.

Вижу вал земляной – то в некошеных травах,

то под белым снегом, и в детских забавах —

вот что вижу я у тебя, держава,

под кольчугой.

И не надо вычурных толкований,

завываний, истерик и целований —

в наше время играть и сорить словами

не заслуга.

В лесах и на горах вселенская печаль,

сгущается туман, окутывая даль,

уснул тишайший мир, ни шороха, ни вздоха.

Никто не запоёт, и не плеснёт веслом,

без музыки и слов слагается псалом,

и слышится в душе – кончается эпоха.

Ты чувствуешь её как нитевидный пульс,

и штукатурку стен в отметинах от пуль,

и ржавчину гвоздей, и лишаи на шпалах.

Блюстители ушли, закончились торги,

и не вернулся ветер на свои круги…

«Я здесь одна с тобой» – надежда прошептала.

А сёстры где твои? Поникшая сирень,

черёмуховый сон забытых деревень,

скитается душа, не находя приюта.

Ни зёрнышка овса, ни капли молока,

а в трауре зари темнеют облака,

и где-то лают псы, пронзительно и люто.

А ты одна со мной, и плачешь, и поёшь,

и льётся на тебя горячечная ложь,

в бессонных городах гремя вороньим граем!

Всё глубже в темноту, не достигая дна,

спускается душа, и, словно купина,

на медленном огне горит и не сгорает.

В доме царствуют седые пауки,

в доме душная, сырая тишина,

на дверях томятся ржавые замки,

за наличниками ночь темным-темна.

Ни движения, ни скрипа половиц,

только где-то тихо капает вода —

в эту ночь роса слезинками с ресниц,

и прохладно серебрится лебеда.

Это сердца упокоенного сон,

и в крапиве затаившаяся тьма,

а беспамятная жизнь со всех сторон

обступает опустевшие дома.

Но о смерти, наступившей и былой,

не беседуют ни разум, ни душа…

Только веет иван-чаем и сосной,

и малина, словно в детстве, хороша.

Как больно возвращаться к дому детства,

где из родных никто уже не встретит,

но с подозреньем взглянет каждый третий…

Ну почему не выдумали средства

всё забывать – подъезды, окна, двери,

лишь лица и любовь не покидая?

А, впрочем, я и памяти не верю,

что ждать с неё? Обманщица пустая,

она даёт лишь то, что сам желаешь

иметь в странице своего архива,

где выровнено всё, что было криво.

Но моет берега река живая,

деревья падают и обнажают корни,

и памятью укрытые скелеты

белеют так бесстыдно и бесспорно…

Ушедшее внезапнее кастета

удар наносит – где всего больнее —

и защититься от него не можешь.

Вот дверь. Вот лестница. Мороз по коже.

А выше, то темнея, то белея,

размытые, бесшумные, немые,

в глазах туманом образы родные.

Из пустоты звенит чужой звонок.

Туда мне не войти. Я одинок.

Ты хочешь знать о будущем?

На прошлое взгляни!

Там упыри и чудища,

оковы и огни.

Там срубы огнепальные

по всей Святой Руси,

да плачи погребальные —

Владычица, спаси!

Оставь же дом родительский,

иди на Соловки!

Там, под стеной обители,