стрелецкие полки.

Там жертвою вечернею

в давильне виноград,

там крест, а с ним и терние,

и смерть уже у врат!

А если чудом выживешь,

тогда, помилуй Бог,

тебя, от крови рыжего,

в колодки, да в острог.

Под стон колес до Вологды,

на Государев Двор!

Коль не умрёшь от голода,

то ляжешь под топор.

И будет небо синее,

и льдины облаков,

и станет белым инеем

последний твой покров.

Чиста, как в день творения,

и сокровенна Русь…

Дорогой смертной тени я

пойти не убоюсь.

А ты не хотел притворяться слепым,

ты видел сквозь толщу бетона

алеющий уголь и пепельный дым

над прахом сожженной иконы,

ты слышал, как рвется под молотом жесть,

как падает гром с колокольни,

но слов покаянных не спеть и не счесть,

не выразить, как это больно!

За пазухой свет, за околицей тьма,

налево завод, а направо

кабак да больница, погост да тюрьма,

а прямо – штыки и держава!

А если на миг оглянуться назад,

увидишь себя, молодого,

и в розово-белом цветении сад,

и счастья воздушное слово…

Как страшно входить в эту мутную мглу,

и день оставлять за плечами,

а осень, шурша, опускает метлу,

тебя провожая – с вещами!

И нечем утешить, и некуда сесть,

и губы давно посинели,

а ты все несешь благодатную весть

сквозь чёрное чрево тоннеля…

Испив безумья дикий мёд

уйти промеж миров,

шмыгнуть как мышка за комод

от крыс и поваров,

и отрешиться от вещей

и правил бытия:

будь над тобою хоть Кощей,

но воля – вся твоя,

вся до последнего глотка

из ржавого ведра,

до обуха вблизи виска,

и финки у ребра…

И, выше страсти и огня —

до венчика цветка,

что тихо спит, свой мёд храня,

и ждёт начала дня.

Настанет время уходить,

прощаться и прощать,

бесшумно перерезав нить,

без голоса кричать,

вдохнуть клубящийся мороз,

и выйти в тёмный путь,

и строчки набежавших слез

без жалости смахнуть.

Настанет время зачеркнуть

пустые словеса,

почувствовать земную суть,

услышать голоса

освобождающихся рек,

проснувшихся дерев,

и повторить прошедший век,

огнём его сгорев.

Настанет время наизусть

произнести псалом,

узнав, что ты, Святая Русь,

далече за холмом,

а впереди собачий лай,

и муторная тьма,

а там, что хочешь, выбирай —

топор, петля, тюрьма.

И будет время умирать

за всё, что возлюбил —

и выстрелит в затылок тать,

и упадешь без сил,

и примут безымянный прах

скрещения дорог

в лесах, полях и на горах,

где тишина и Бог.

Мне снился сон – правдивее иного

воспоминания. Я счастлив был

под сводами огромного, немого,

покинутого храма. Я любил

играть осколками его мозаик

на мраморах его святых могил.

Я был ребёнком – весело влезая

на каменное кресло у столпа,

творил свой мир, себя воображая

на троне – сзади подданных толпа

молчала, словно лес в тяжёлом зное

заждавшийся грозы, свой листопад

роняющий слезами. Неземное

спокойствие не вызывало страх,

но радовало – рядом, за стеною

июльский день, в лесах и на горах

сияющий, ласкающий, привольный,

раскинувшийся в солнечных дарах…

И в тишине таинственной, престольной

я вдруг услышал мерный звук шагов,

и сразу стало горестно и больно,

и стыдно, словно множество грехов

я ощутил в себе. Святая схима,

монахи службу начали!.. Веков

мелодия текла неопалимо

и слёзы полились… Я у столпа

присел на корточки, они же мимо

степенно шли. Кресты и черепа

на чёрных одеяниях белели,

и, громко плача, я ничком упал…

Наверное, тогда меня узрели

они, и добрый голос мне сказал:

Не бойся нас, возлюбленное чадо!

Твой звонкий смех для ангелов отрада,

твоя слеза для схимника цветок.

Ты музыка молитвенному слогу —

и смех, и плач дитяти всходят к Богу,

и никогда ты не был одинок

в сём храме – мы давно тебе внимали

с небесной радостью в земной печали…

И вдруг я понял – все они мертвы!

Их мучили и медленно убили,