Погоди, раздует хмарь ветер ледяной,

солнца заревой янтарь растечется хной,

стужа выстелит пути крепостью зимы,

и тебе шепнет «иди» вечность Колымы.

Ровным шагом навсегда поведет река,

стает колкая звезда в темноте зрачка,

частоколом гребни гор, кровь во рту как медь,

а за поясом топор, а на сердце смерть.

Дай мне пригоршню огня, да глоток воды,

светом утренним граня голубые льды,

дай рассеять горький дым и вдохнуть покой,

дай уйти мне молодым ледяной рекой!

Дыханье Берингова моря

касается лица и вскоре

слезами по щекам течет…

Июль, а снега по колено,

и холод синевой по венам,

но сердцу горячо.

Так горячо, что даже больно,

как будто на излом стекольный

ты наступил босой ногой,

и кровь со льдом, и соль со снегом

плывут в распахнутое небо

сквозь пепел и покой…

Тяжелых туч седая пена

и тундры мамонтово сено,

моя Чукотка, край земной,

такое дальнее… такое

любимое, совсем родное

прощается со мной.

Петушок, петушок, золотой гребешок,

что тобой в это утро воспето?

Может, неба цветок, может, меда глоток?

Или радость любви, голосистый дружок,

возвещаешь в минуту рассвета?

Кто-то в небо летит, кто-то ищет покой,

кто-то делится светом и словом,

но не видят они, как за дальней рекой

облака набухают небесной тоской

воспаленно и дымно-багрово.

Только ты всё поёшь, все куражишься ты

на скаку у тевтонской границы!

Или сердце твоё прикрывают кресты,

или пули боятся лихой красоты,

облетая тебя, словно птицы?

Не тебе умирать у Мазурских болот,

как ни бей пулемет из фольварка,

и ни хворь, ни увечье тебя не берёт,

и в разливе реки открывается брод,

а в стене – триумфальная арка…

А в России, на месте расстрельного рва

(что предсказан твоими стихами)

лебеда, одуванчики и мурава,

а над ними плывет и плывет синева,

провожая века за веками…

Крикнул из последних сил исполинский слон,

словно ангел вострубил о конце времен…

Три ствола, двенадцать ран, алая заря —

колыхнулся океан, дрогнула земля,

и закатные лучи хлынули в потир,

закатили палачи абиссинский пир,

оставляя за собой прокажённый тлен,

чередуя пьяный вой с хохотом гиен.

Красоту прожечь дотла серостью свинца,

обрубить крыло орла, удавить певца,

осквернить разливы рек, хлевом сделать храм —

научил двадцатый век дьявольским делам.

Мы не льём горючих слёз, покидая дом,

мы не видим больше звёзд в небе городском,

нас уже не поразят символы времен,

мы забыли, кем был взят гордый Илион!

Где же дивный мир стиха, на какой земле?

Это песня петуха в предрассветной мгле,

зарево весенних гроз в кружевах ветвей

и огни огромных звёзд Африки твоей!

Купол неба голубой, как Сикстинский свод,

оглушительный прибой океанских вод,

негасимый Божий свет счастья и добра,

совершенный, как сонет Дантова пера!

Как много ночь крадёт у старика!

Спешит и спотыкается строка,

мечты летят, её не дожидаясь,

и, расстилая саван для стиха,

позёмка веет, призрачно тиха,

холодная и ведьмовски седая.

Скрещением Чукотки с Колымой,

что издавна рифмуется с тюрьмой,

рождаются пласты сухого снега.

Они хоронят побледневший юг,

и тонут острова Антильских дуг,

и тучи разрываются с разбега!

Мучительно вползают ледники

на города, и страшно далеки

заливы угасающей Эллады,

Леванта помертвевшие моря,

и догорает чёрная заря

в заиндевевших колоннадах…

Как горько истощение Земли,

чьи ландыши и лотосы в пыли,

чье будущее, стёртое забвеньем,

лежит, как бесконечный белый лист,

и осыпаются под вой и свист

дорожные заржавленные звенья…

А ночь идёт, и плещут волны снов,

и поднимают паруса стихов

несовременной юности фрегаты —

наш бедный мир услышан и прощён,

и океан души пересечён