Кто-то из женщин неторопливо вращал рукоятку мерно зудящего агрегата, и из блестящих металлических желобков с одной стороны тоненькой, ослепительно белой струйкой сбегали в банку или бидончик сливки, а в посудину покрупнее с громким журчанием лился самый настоящий ручей синеватого обрата.

А весь этот неторопливый, зудящий звук работающего агрегата с темно-синей краской на боках, увенчанного пузатым алюминиевым накопителем молока, пересиливали громкие голоса и смех безумолчно болтающих женщин, в том числе и моей мамы, еще молодой, улыбчивой, с короной темно-русых волос на аккуратной голове.

Это был самый настоящий женский клуб, в котором сельские матроны обменивались новостями, судачили, сплетничали. Откуда я это знаю? Да помогал маме то бидончик со сливками унести, то ведро с обратом, который благодарно выпивали или телята, если он были у нас в тот момент, или свиньи. Попутно, понятное дело, краем любопытного уха фильтровал всякие злободневные темы.

А дома мама ставила посудину со сливками в темное прохладное место, и очень скоро они превращались в густую, обалденно вкусную сметану, которую можно было есть вместо масла. И мама, видя, с каким удовольствием мы поглощаем это деревенское лакомство со свежим, щекочущим ноздри ароматом свежей выпечки хлебом или с румяными, как маленькие солнышки, оладушками, решала пока масло не сбивать, а дать слопать эту сметану нам.

Через несколько лет мама уже сама с гордостью и любовью перемывала блестящие чашечки своего сепаратора и сушила их на полотенце до следующей перегонки молока. Сначала это был ручной, а потом появился и с электрическим моторчиком, и уже не надо было с натугой нажимать самому на ручку привода агрегата, чтобы он со все возрастающим жужжанием разогнался до полного хода – это делала уже сама техника.

Бедная деревня на глазах богатела, и всего за двадцать лет – с 60 по 80-е, – сельчане по зарплате, материальному благосостоянию и даже частично культурному досугу уже мало в чем уступали горожанам. Но счастье длилось недолго – страна рухнула в катастройку, последствия которой мы уже никогда, наверное, не разгребем.

Вот о чем вспомнилось мне при виде фотографии этой скромной маслобойки-кормилицы.

Страсти по воробьям

Вовка подошел сзади, что-то сунул в карман моих брюк и хлопнул по нему рукой. Я сначала ничего не понял и стоял, глупо улыбаясь в ответ на глумливую ухмылку своего одноклассника. Но когда почувствовал, что карман моих брюк промок, а по ноге медленно потекла какая-то вязкая жидкость, перестал улыбаться.

Еще не веря тому, что случилось, а вернее – что проделал со мной тот, кого я еще недавно считал своим другом, я медленно опустил руку в карман и, нащупав там что-то хрупкое и влажное, липкое, с омерзением выдернул ее обратно. Точно, к мокрым моим пальцам прилипли кусочки искрошившейся пестрой яичной скорлупы! Я торопливо вывернул карман и стряхнул всю эту мешанину из остатков разбитых воробьиных яиц (а это были именно они, я хорошо знал окраску их скорлупы) на землю и, уже не в состоянии сдержать накатившую на меня ярость, схватил Вовку за рукав и потащил его за школьную мастерскую.

Вовка был выше меня, но растерялся от этого свирепого натиска и покорно поплелся за мной. За мастерской я толкнул своего бывшего друга к стенке и, уже практически ничего не видя перед собой от красной пелены, залившей мне глаза, размахнулся и изо всей силы ударил. А Вовка просто дернулся в сторону и мой кулак угодил в глиняную штукатурку, покрывающую камышитовую стену мастерской.

Пока я, шипя от боли, тряс кистью со сбитыми в кровь костяшками пальцев,, Вовка просто взял и ушел. Я после этого побежал домой, чтобы поменять брюки (хотя, если вы думаете, что у меня их было много, то ошибаетесь – просто я снял форменные школьные штаны, а взамен надел еще одни, у меня имеющиеся – обычные, в которых пребывал вне школы), и вернулся к следующему уроку, хотя немного и опоздал на него.