Это была самая оптимальная обувь для зимы: теплая, не скользкая. Валенки изготовлялись в валяльном цеху Железинского райбыткомбината из так называемой давальческой шерсти, то есть заказчик привозил накопленную овечью шерсть и сдавал ее в мастерскую, из которой и валялись (раскатывались, отсюда еще одной название этой уникальной зимней обуви) катанки.

Уже будучи сотрудником районной газеты, я однажды пошел в этот цех за репортажем о работе валяльщиков. И был неприятно поражен тем, как трудно в этом помещении дышать от большого количества войлочной взвеси в воздухе, назойливого запаха мокрой шерсти, хотя в нем и была вентиляция. Определенно это производство относилось к вредным. И вот здесь сотворялись очень приличные валенки, которые заказывали жители не только Железинского, но и других районов Павлодарской и даже из соседней Омской областей.

Однако как бы ни были они хороши, подошвы у валенок, сожалению, со временем стирались и истончались, вплоть до появления в них дыр. И чтобы не допустить этого, истоптанные уже катанки, а то еще и новые, подшивались вырезанными из голенищ старых накладками. После чего валенки могли послужить своему хозяину еще не одну зиму. Этим ответственным делом у нас занимался отец. У него всегда были наготове моток дратвы (специальной прочной нити, которая смолилась путем протаскивания ее через кусок вара) и шило. Из моих детских впечатлений запомнилась одна жуткая картина, связанная как раз с подшивкой валенок.

Мы тогда жили в небольшой саманной мазанке на две комнаты. Дальняя была отведена под горницу, она же родительская спальня, а другая, с печкой, была и кухней, и детской. Детей тогда у родителей было двое – я да мой младший брат Ринат, и спали мы с ним на одной койке. И вот однажды рано утром я просыпаюсь от запаха табачного дыма и поскрипывания табуретки. Отец, с папироской в зубах, сидел у топящейся печи и при свете керосиновой лампы (в ту пору в селе была дизельная электростанция, и электричество она производила только с шести утра до двенадцати ночи) и перед уходом на работу подшивал чей-то валенок.

Я, не высовывая голову из-под одеяла, в щелочку с интересом наблюдал за ним. Отец, засунув левую руку с дратвой глубоко в валенок, правой протыкал подошву и наживленную к ней войлочную накладку, цеплял крючком шила дратву и продергивал ее наружу. На плите дребезжала крышка закипающего чайника, мама хлопотала у стола, накрывая для отца завтрак. За моей спиной мирно посапывал братишка, на беленых стенах шевелились большие тени родители. А за заиндевелым окном было все еще темным-темно и голая кленовая ветка, раскачиваемая ветром, иногда царапала стекло.

Эта умиротворяющая семейная идиллия вскоре сморила меня, и я стал засыпать. Как вдруг отец негромко вскрикнул и выругался.

– Ни булды, Хасян (что случилось? – родители между собой всегда говорили по-татарски, пытались и с нами, но мы, понимая их, отвечали на русском, давало знать о себе постоянное общение с русскими ребятишками) – всполошилась мама и подскочила к отцу. Я тоже живо выбрался из-под одеяла и сел, не отрывая глаз от происходящего и еще не понимая, что же произошло.

– Кит миннян – отойди от меня! – скомандовал матери отец (она, побледневшая, стояла рядом), на секунду замер, потом глубоко вздохнул и резко рванул правую руку в сторону. Сморщился и вынул левую руку из валенка. Большой палец был весь в крови, она обильно, почти ручейком, закапала на пол. Мама вскрикнула и пошатнулась.

– Да ладно тебе, – буркнул отец, положил валенок на угол печки и, подойдя к рукомойнику, стал омывать окровавленный палец. Оказалось, что он нечаянно подставил в валенке палец под шило и проткнул его. А шило ведь было с крючком, и вытащить его так просто, мягко говоря, было не так-то просто – только сильно рванув в сторону и вырвав клок мяса, что отец и сделал. Мама метнулась в горницу, вернулась с белым чистым носовым платком. Она туго перемотала отцов палец, и платок тут же заалел, промокнув от крови. Я по-прежнему сидел молча, вытаращив глаза.