Чтобы объяснить, почему так важно иметь теоретическую модель, давайте вместе с вами, читатель, заглянем чуть глубже. Я понимаю: слово «теория» вызывает у многих зевоту. Теория – это скучно, это абстрактно, это не «жизнь». Но давайте на минуту отложим предубеждения. Потому что теория – это скелет. Без неё тело рассыпается. Без неё мы с вами не видим связей. Без неё мы с вами не сможем понять, как работает разум.

Фрейд называл это метапсихологией. То есть той частью анализа, которая выходит за рамки наблюдаемого. Он не просто слушал, что говорит пациент. Он пытался выстроить модель – как устроено бессознательное? Какие влечения сталкиваются? Как формируется симптом? Какие законы управляют психикой?

И мы, специалисты в нейропсихоанализе, делаем похожее. Только теперь у нас есть ещё и доступ к мозгу. К данным. К зонам активности. К химии. Мы наблюдаем, как определённые участки мозга включаются при воспоминаниях, при страхе, при удовольствии. Мы видим, как страдает мозг при депрессии. Мы знаем, как повреждение префронтальной коры меняет волю, самоконтроль, способность к эмпатии.

Но этого всё ещё недостаточно. Потому что нейроны не объясняют смысл. Они не объясняют, почему именно этот человек боится. Почему именно он впадает в ступор при слове «отец». Почему для него слово «любовь» – это боль. Нужен другой язык. Язык психики. Язык смысла. Язык субъективности.

И вот тут начинается самое интересное.

Случай из практики:

Давайте я расскажу вам о мальчике. Пусть его зовут Алексей. Ему было 12. Его только что выписали из психиатрической клиники. В очередной раз.

Попадал он туда не потому, что кого-то ударил или кричал на улице. Всё было намного тоньше. Он мог просто увидеть человека с жёлтыми волосами – и у него случался приступ. Или заметить, что у кого-то нет уха – и снова паника, слом, психоз. Казалось бы – нелепо. Но за этой «нелепостью» стояла трагедия.

Я начал работать с ним. И вскоре выяснилось: до трёх лет он не слышал. Полностью. Его слуховой аппарат не работал. Родители не знали. Он не мог пожаловаться – у него не было слов. Он жил в глухой, тревожной тишине. Любой звук был хаосом. Любая эмоция – цунами. Он не мог её понять. Он не знал, что это. Он просто взрывался.

Всё, что происходит с ребёнком в этот период, формирует его психику. Но без языка эмоции остаются неозначенными. Это, как если бы вы всю жизнь чувствовали тревогу, но не знали, что это такое. Не могли назвать. Не могли рассказать. Не могли вынести наружу. Это – пытка.

Мы с ним начали с самого начала. С чувств. С ощущений. Я давал ему слова. Я называл его эмоции. Я чувствовал их вместе с ним. Три года. Каждый день. Шаг за шагом. Он начал различать. Начал осознавать. Начал говорить. Его мир начал обретать форму.

Сегодня он – взрослый. Он учится. Он живёт. Он дышит.

И вот в чём суть: нейробиология назвала бы его «трудным», сказала бы: «органическое нарушение». Но никто не задался вопросом – а что он чувствует? Что он переживает? Где в нём боль? Где в нём человек?

Почему он попал ко мне? Может быть мои знания позволяли понять суть проблемы человека.

Что бы произошло, если бы этот пациент был направлен к психоаналитику? Как вы знаете, в моем случае он был направлен сразу к обоим. Поэтому я и использую этот пример. Потому что я смотрел на него с обеих точек зрения.

Сначала я подумал: «Ну да, я убежден тем, что слышу и вижу, и нейропсихологическим обследованием пациента», и я почувствовал, что этот диагноз действительно применим. Он соответствовал всему, что я видел в нем, это была глухота. Но давайте вернемся к вопросу: «Какова была бы точка зрения психоаналитика при встрече с пациентом такого рода?».