Ну вот, ехали мы, ехали к старинному собору, а приезжали чаще всего или к развалинам, или к складам, мастерским, колониям для малолетних преступников и т. д., размещенных в бывших монастырях и храмах. Стояли, смотрели, пытаясь в руинах найти, угадать исчезнувшую или ускользающую красоту.

Таскали мы тебя и по театрам. Тут ты, правда, часто сопротивлялась, особенно посещению оперы или балета. Но за удовольствие не ложиться рано спать, пройтись с нами по ночной Москве, готова был выдержать даже «тоскливую „Тоску“», как ты выразилась однажды.

А самым большим кайфом для тебя было посидеть со взрослой компанией на кухне, послушать наш злой и веселый треп. Друзья привыкли, что девчонка всегда с нами, и не делали купюр ни в анекдотах, ни в политических спорах. Вот так ты и росла…

Георгий заснул, и она перестала читать, да и страничка написанного уже кончилась. Лиза осталась сидеть рядом, смотрела на спящего, сознавая, что это не слишком этично. Она смотрела и удивлялась, что тяжелая болезнь не только не исказила его черт, но наоборот, каким-то непонятным образом придала лицу скульптурную выразительность. Еще резче обозначились высокие острые скулы, на лбу и около губ разгладились морщины, а волосы, всегдашняя зависть его давно лысых сверстников, по-прежнему были густые и почти без седины.

Лиза уже поднялась, чтобы уйти, как вдруг Гошка открыл глаза и сказал.

– Племяшка права. Моя одновалентность еще и в том, что я всю жизнь люблю одну ту же женщину. Курьезно да?

Лиза не нашлась, что ответить. Гошка выручил ее сам. Он медленно, с трудом повернулся на бок и сказал уже в стену: «Не бери в голову. Я знаю, что ты терпеть не можешь всяких признаний. Иди, Лизок, я долго тебя не потревожу».

Ну да, так было всегда. Георгий не уставал повторять ей то, что когда-то впервые произнес в юности, потом в годы совместного проживания, а после говорил при каждой из коротких и неожиданных встреч в разных городах и странах. Признавался в любви и здесь, немощный и больной. Он говорил ей, что как влюбился однажды, так и не переставал ее любить всю жизнь. Только вчера, после очередного сильнейшего приступа, когда чуть отошла боль, он попросил ее наклониться и просипел прямо в ухо пропадающим навсегда голосом, из последних сил пытаясь сохранить шутливый тон: «Теперь ты понимаешь, почему я не женился? Я же боялся быть занятым, когда ты захочешь вернуться ко мне». Потом он изобразил что-то вроде смеха и добавил, стараясь добыть несуществующими почти легкими немного воздуха: «Видишь, я был прав. Я дождался. Я свободен, и ты со мной».

Убедившись, что Гошка теперь на самом деле заснул, Лиза сунула листки письма в карман длинной шерстяной юбки – любимый домашний наряд, и пошла на кухню выпить вина. Как-то незаметно, это превращалось у нее в привычку. Оказалось, что бутыль с вином пуста, а другая стояла внизу в подвальчике. Идти за ней не хотелось, и Лиза потянулась к гошкиным запасам. Он давно собирал коллекцию крепких алкогольных напитков по всем странам, где приходилось бывать, и ему было не важно, что за напиток. Главное, что бы бутылка была оригинальная по форме и имела забавную этикетку и необычное название. В самом большом чемодане, который он притащил сюда, в свою андалузскую собственность, находилась его коллекция. Кстати, чтобы пройти таможенный контроль, ему пришлось заплатить какую-то пошлину.

Не выбирая, Лиза вытащила первое, что попалось под руку: Грузинский коньяк «Пиросмани». На огромной этикетке, закрывающей весь бутылочный цилиндр, растянулся знакомый по картине художника олень. Рога из-за отсутствия места на стеклянной поверхности сосуда, автору этикетки пришлось упереть прямо в собственный круп бедного животного. Казалось, что именно по этой причине олень так изогнулся, скосив от ужаса глаза, пытаясь разглядеть, что у него там сзади застряло. Ясное дело, Гошка не мог не приобрести эту замечательную нелепицу. Но сам напиток был хороший. Впрочем, сейчас для Лизы вкусовые предпочтения были совершенно не важны.