– Эх ты, зверь, – усмехнулся я, – не любишь родственников? Ну, я их тоже не очень жалую. И что теперь с тобой делать? А? Скоро тяга, а ты «на измене». Фу! Нельзя! – зашипел я.

Обиженно сопя, Саян закрутился, и с явным остервенением подняв ногу, «заточковал» место нашей стоянки, удовлетворенно глянув на меня: лиса здесь – никто!

Ну, и ладно. Успокоился! Постепенно затихли и дрозды – пора! Я расчехлил ружьё, вложил патроны с «семеркой». Скоро тяга. От греха подальше, Саяна решил не отпускать. Убежит он за смелой лосихой – непорядок. А если я не найду сам вальдшнепа в густой пожухлой траве, то найду его с Саяном на длинном поводке. От своей грядки решил не отходить: место-то проверенное не раз. И действительно, только-только сгустились сумерки, и я, и Саян услышали вдали характерное «рыпанье»: «Хр-хр-хр-хр» и звонкое: «вцик-вцик-вцик». Прямо вдоль всей поляны пролетел первый вальдшнеп. Чтобы не дразнить Саяна, я не шевелился. Он только вздохнул и отвернулся: «И чего мы сюда притащились?» – угадал я его мысли. А вот уже и второй, и третий вальдшнепы пролетели в разных направлениях, и я приготовился стрелять. «Вцик-вцик, хр-хр», – играя, пролетела пара. Самочка, скорее всего, спереди, заигрывает, а большеглазый, большеголовый и длинноклювый ухажёр увивается позади, улавливая тот единственный её намек, когда можно будет прямо в воздухе нагнать её, сцепить ногами и придаться их вальдшнепиной любви, бешено и невпопад взмахивая слепливающимися крыльями и падая в густую траву в тесных объятиях.

Я пропустил и эту пару, но летящего вслед за ними и подсматривающего соперника, так неосторожно не обращающего внимания на шагнувшего из кустов человека с ружьем, так неосторожно проигнорировавшего резкий взмах вверх стволами этого самого ружья, я не пропускаю – и он падает прямо к ногам. Саян дергается, не достаёт, нервничает и скулит. Я подбираю ещё теплый, мягкий комочек. Теперь мне его уже и жалко, но охота есть охота: обратно не вернешь. Я даю Саяну его понюхать. Тот неохотно вдохнул, смешно чихнул и отвернулся. Я кладу птицу в тряпицу и в рюкзак, перезаряжаю патрон. Ещё два надежных выстрела – и мы в полной темноте идём с Саяном по звериной тропке в пойму к лодке. Саян тянет меня вперед, а я не могу налюбоваться на ночной лес! Тревожный, тихий, но полный движения и настоящей жизни ночных его обитателей лес. Тельная лосиха обхаживает только ей известную маленькую сухую полянку в зарослях ивняка, где она вот-вот принесёт своё потомство, которое уже ощутимо даёт о себе знать в ее животе. Лось, обиженный тем, что лосиха его почему-то прогнала, бродит где-то недалеко, но на глаза ей не попадается: пусть одна боится волков и людей без него, надежного защитника. Дикая свинья, опоросившись ещё по снегу в начале весны, в середине марта уже давно покинула своё устланное еловыми лапами, сухим папоротником и мхом уютное гнёздышко под старой разлапистой елью и по ночам водит своих шустрых, пугливых чад по лесу, уча их находить старые желуди, улиток, червяков, первые грибы, кладки рябчиков и тетеревов в придачу к своему молоку. Поросята растут, и свиноматка всё дальше и дальше водит их в лес и даже на картофельное поле. Взрывая своим мощным рылом борозду, она выкапывает проросшие семенные клубни, а поросята лакомятся сладкими белыми корешками-проростками. У самцов косуль и оленей отросли мохнатые рожки, и они приносят немало хлопот, царапаясь больно о кусты и ветки: но это пока. Скоро они закостенеют и превратятся в грозное оружие. А их самочки изучают тем временем и приглядывают себе малохоженые густые заросли – для отела. Зайцы-русаки сбросили свой зимний мех и, довольные, неприметные, с удовольствием поедают на полянах зеленое и сочное разнотравье. Куница уже вывела в старом дупле не менее старой осины четыре пушистых комочка, которые для этого уютно согреты ощипанным материнским пухом. В хатках у бобров тоже появилось потомство. Пушистые серебристо-платиновые бобрята ещё не видели солнечного света, но они уже давно знают запахи матери и отца, пропитавший каждый сантиметр их жилища, а к ним прибавился сладковато-приторный запах материнского молока. Вот-вот в норах лисиц, волков, енотовидных собак запищат слепые щенята, а их родители каждую ночь будут уходить на охоту, чтобы поддержать эту родившуюся жизнь от их плоти и крови. Природа весной – это рождение новой жизни, но это и перерождение одной жизни в другую. И это не вызывает ни у кого возмущения. Шершень поймал и тащит в гнездо огромного овода, который только что напился лосиной крови. Вертлявый уж поймал и съел лягушку, успевшую до этого съесть не одну стрекозу; стрекоза же отложила в теплую воду личинки, которые, развиваясь, будут питаться кровью рыб. Птицы собирают личинки жуков, которые могли стать бабочками; куница питается птенцами, которые могли петь песни; муравьи, и те нашли гнездо тлей: половину съели, а других растащили по листьям – пусть размножаются, уничтожая листья, но кормят муравьев сладкими остатками своей жизнедеятельности. Волк поймал и съел поросенка, который только что разодрал со своими собратьями гнездо горестно квохчущей рядом глухарки-коплухи. А я несу из леса трех вальдшнепов, которые не изменили инстинкту продолжения своего рода. И только из-за этого они сейчас лежат у меня в рюкзаке в качестве моей завтрашней пищи. Рядом идет Саян. Природа – это его стихия. Вольер – это не дом, это обязанность жить рядом со мной, иначе бы он никогда не вернулся бы из леса в вольер к своей кормушке. Здесь у него есть всё для жизни. Но когда-то давным-давно его предки решили помогать людям. Не все. Часть осталась дикими, и поэтому они стали между собой врагами – врагами беспощадными и непримиримыми. Это и есть часть загадок природы, а может, и воли Создателя: почему Создатель сделал кого-то дичью, а кого-то охотником. Хотя бывает иногда – все меняется местами.