Мне неожиданно вспомнился Большой дом, его давящие стены. Бесконечные ряды окон замельтешили в глазах. Комната архива на мгновение качнулась. Запах старой бумаги и карамели сменился другим – запахом хлорки, немытого тела и отчаяния. Скрип кресла Зар-Заречного превратился в лязг металлической двери. И вот я уже видел не его, а самого Кротова…

***

Лейтенант государственной безопасности Кротов решительно шагал по гулкому коридору следственного изолятора. Это был его мир, его охотничьи угодья. Его начищенные до блеска, подкованные сапоги отбивали чёткий ритм по бетонному полу. Этот звук здесь знали все. Остановившись перед массивной металлической дверью без номера, он резко дёрнул ручку.

В нос сразу ударил спёртый воздух камеры. Он поморщился. Тусклая лампочка под потолком едва освещала небольшое помещение. В центре стоял обшарпанный стол, перед которым, сгорбившись, стоял арестованный – худощавый мужчина лет пятидесяти в дорогом, но теперь грязном и очень помятом костюме. Его впалые щёки заросли седой щетиной, под глазами были тёмные круги. Рядом неподвижно стоял конвойный, глядя в стену поверх головы арестованного.

– Ну что, Антон Георгиевич, готовы к продолжению нашей беседы? – холодно произнёс Кротов, усаживаясь напротив.

Арестант медленно поднял голову. Веко на правом глазе у него едва заметно подёргивалось.

– Я… я уже всё рассказал. Я не виновен.

– Не виновен?! – Кротов с грохотом ударил кулаком по столу. – Здесь все невиновные! А кто виновен? Может, я? Или, может быть, товарищ Сталин?

– Нет-нет, что вы… – испуганно пробормотал арестованный, ещё больше сгорбившись и вжав голову в плечи.

Кротов откинулся на спинку стула, вытряхнул из пачки папиросу и прикурил, намеренно выпуская дым в лицо арестованного. Тот мелко закашлял.

– Ладно, начнём по новой. Фамилия, имя, отчество?

– Мясин-Колбасин Антон Георгиевич.

– Год рождения?

– 1887.

– Место работы?

– Ленинградское отделение Института философии АН СССР, старший научный сотрудник.

Кротов аккуратно выводил каждую букву, время от времени бросая на арестованного свои цепкие взгляды. Тот грязными пальцами нервно теребил последнюю, чудом державшуюся пуговицу на пиджаке.

– Так-с, хорошо, – протянул Кротов. – Биографию мы помним. А теперь расскажите-ка мне, любезный Антон Георгиевич, как вы докатились до жизни такой? Как стали врагом народа?

Мясин-Колбасин вздрогнул:

– Я не враг! Я вам объяснял… Я честный советский учёный!

– Честный он! – хохотнул Кротов, подмигнув конвоиру. – А кто на научном совете выступал против диалектического материализма? Кто говорил, что марксизм устарел?

– Я… я просто предлагал новые философские концепции… – пробормотал Мясин-Колбасин. – Наука не стоит на месте, я думал…

– Думал?! – взревел Кротов, вскакивая. – Врагам народа думать не положено! А вы знаете, что бывает с теми, кто слишком много думает? Они начинают подрывать основы советской идеологии! Разлагать научное сообщество! Саботировать развитие марксистско-ленинской философии!

Мясин-Колбасин съёжился:

– Я не хотел… Я исправлюсь!

Кротов сел обратно, толкнул пальцем к краю стола чистый листок бумаги:

– Поздно, голубчик. Теперь только чистосердечное признание может облегчить вашу участь. Пишите.

Он придвинулся ближе, понизив голос до такого доверительного шёпота, от которого по спине бегут мурашки:

– Вы же понимаете, Антон Георгиевич, дело ваше – труба. Показания на вас дали и ректор института, и секретарь парторганизации. Так что не упрямьтесь. Теперь главное – не запираться. Расскажите, кто вас завербовал? На какую разведку работаете?

– Да никто меня не вербовал! – в отчаянии воскликнул Мясин-Колбасин. – Я никогда…