– Куда ты смотришь? Скотина! Какая же ты скотина!

Полковник встал и пошел к выходу.

– Сволочь! Растоптал и пошел!

– Я только выяснил то, что имел право знать.

– Выяснил? Пошел вон! Убирайся!

Он и правда чувствовал себя палачом, только что закончившим допрос с пристрастием. Выпытал, что хотел, надругался и ушел, оставив узницу корчиться с вывернутыми пальцами, вырванными ногтями.

Спускаясь по лестнице, он скользил взглядом по стенам с гематомами сырости, с обширными язвами отвалившейся штукатурки. Трехэтажный особняк, когда-то принадлежавший семье полковника, ему пожаловало государство за особые заслуги, но он так и не почувствовал себя в нем дома, погостив в общей сложности месяца три во время недолгих отпусков. Все здесь требовало ремонта, кроме вычурной лестницы да бронзовой люстры над ней, остатков былого колониального великолепия. Но все руки не доходили, и он понимал, что уже и не дойдут, потому что, скорее всего, спускался по этой лестнице в последний раз.

А еще полковник поймал себя на том, что новость об убийстве нерожденного ребенка его почти не тронула: ни печали, ни сожаления. Он понимал, что это ненормально, но ничего не мог с собой поделать. Всеми его мыслями владела теперь долговязая фигура в нелепой старой шляпе.

Старик дремал на скамеечке у клеток с петухами. Дети с криками скакали через его ноги, протянутые чуть не на середину узкой улицы.

– Добрый день! – сказал полковник громко.

Старик медленно поднял морщинистые веки.

– Я бы хотел видеть Карлоса! Не подскажете, как его найти?

– Карлоса… Он у Либии снимает, в том подъезде, квартира на третьем этаже, левая дверь.

– Спасибо…

– А вы из полиции?

– Нет… Почему вы так решили?

– Не знаю. Показалось…

– Он что, скрывается?

– Я не знаю… Я ничего такого не говорил… – Старик затряс головой, закрыл глаза и снова впал в анабиоз.

Полковник вошел в душный подъезд. Левую дверь на третьем этаже не красили лет пятьдесят. Старая краска давно потеряла цвет и шелушилась, словно кожа на боку шелудивого пса. Полковник постучал, и несколько серых хлопьев тихо спланировали на пол; а когда дверь открылась, хлопья посыпались гуще. Карлос, кажется, не удивился, кивком пригласил войти и пошел вглубь квартиры по длинному полутемному коридору. Он был в майке, футбольных трусах и пляжных шлепанцах. На голове все та же шляпа. Полковник сам закрыл за собой дверь и пошел следом. Перед ним маячила полуголая худая спина Карлоса с выпирающими позвонками и ребрами.

Карлос вышел на балкон, тянувшийся по периметру двора, повернулся к полковнику и спросил безразлично:

– Вы принесли ее кровь?

– Вы сумасшедший? – Полковник искренне хотел разобраться.

– Нет, – сказал Карлос без всякого выражения. Казалось, он добавит что-то еще, но не добавил.

– Вас не удивляет, что я вас нашел?

– Меня давно уже ничто не удивляет.

Дневной свет, падавший сверху, выпукло обрисовывал его полуголое тело со всеми некрасивыми подробностями, только лицо оставалось в тени широких полей шляпы. В его фигуре все было вкривь и вкось: одна рука казалась длиннее другой; левое плечо немного выше правого; выпирающие ключицы несимметричны; грудная клетка слишком выдавалась вперед при неестественно плоской спине, но при этом Карлос еще ухитрялся сутулиться. Острые бугристые колени не были похожи одно на другое – каждое бугрилось на свой манер. Пальцы на ногах были корявые, вывернутые, и тоже – каждый по-своему.

– Как вы узнали? – спросил полковник.

– Про аборт? Ваша кровь мне сказала.

– Не верю.

– Зачем же пришли?

Действительно – зачем? Полковник очень хотел убедиться, вернее – чтобы его убедили.