Спали часовые, спали караульные.

Из страны грёз меня резко выдернули крики сослуживцев. Спросонья в непроглядной темноте я мог различить лишь множество мерцающих факелов и их отблесков на доспехах. Не став выяснять, был ли инициатором данного кроваво-факельного шествия противник или же ещё кто, я поддался общей панике и побежал в сторону, противоположную факелам.

Моё сердце билось бешено, мышцы сводило, но разъярённый лай собак и свист стрел убеждали меня не останавливаться.

Когда же я оказался на расстоянии достаточно безопасном, чтобы перевести дух, меня вновь посетила мысль, которая ещё пару дней назад ни за что не пришла бы мне в голову: чем раньше смерть примет меня в свои объятия, тем скорее для всё это закончится.

Но даже смерть отвернулась от меня в ту ночь! Отвернулась, обрекая на продолжение этого кошмара. Вопреки моим сладостным надеждам, и сам я остался жив, и враг был повержен, отчасти по моей вине.

Кошмаром были не истерзанные человеческие тела, не реки багровой крови, и даже не печать смерти, в которую я был безответно влюблён, на лицах стонущих от боли товарищей. Кошмаром было то, что я ещё не до конца испепелил в себе мечты и надежды на прекрасное, мирное будущее. Здесь, на войне, они стали тяжёлым грузом. Но избавиться от них – всё равно что, сжав в руке, остановить собственное сердце.

Мои представления о прекрасном будущем были выкованы в кузнице социума, а значит, не имели ничего общего с тем, что могло бы быть полезным для человека, как венца творения Демиурга, потому как, Демиург, очевидно, желал бы видеть венец своего творения сильным и самостоятельным, а социум – жалким и слабым, лелеющим своё ничтожество.

Впрочем, смелость, которую я приобрёл в поисках смерти, уже можно было считать достижением на пути становления человеком в целом и самим собой в частности.

Сердце моё продолжало бодро стучать, жаждая продолжения. Но пришлось смириться тем, что ночной фестиваль любительского кровопускания подошёл к концу, став пиром для того лесного зверья, что не прочь полакомиться мертвечиной. Впервые за долгое время я так взбодрился, что решил, будто больше не усну до следующей ночи. Но стоило мне присесть, опершись спиной на сосну, как даже бьющееся сердце не помешало мгновенно пасть в объятия Морфея.

Лучи взошедшего на небосвод солнца сорвали пелену ночной мглы и позволили разглядеть то, что прежде звалось нашим лагерем. Ныне он больше походил на осквернённое кладбище.

Наслаждаясь утренней прохладой и питая отвращение, созерцая последствия ночной битвы, я шёл всё глубже в лес, ведомый любопытством: сколь далеко простирались границы боевых действий?

Уйдя довольно далеко от руин лагеря, в овраге я обнаружил тело вражеского солдата. Судя по тому, как далеко от места сражения его настигла смерть, он пытался сбежать. Странная одежда свидетельствовала о том, что он был либо офицером, либо вообще не являлся военным: чёрный плащ с фиолетовой оторочкой, изящный камзол цвета воронёной стали, коему не место здесь, на войне, особенно в гуще лесной грязи, отсутствие доспех.

Аккуратно, стараясь не упасть, потому как брезговал испачкаться, а тем паче – обмараться о труп, я спустился в овраг. Покойный, заботливо перевёрнутый мною на спину, вдруг сделал глубокий хриплый вдох, отчего я попятился назад и всё-таки шлёпнулся в гущу зловонной лесной грязи. Оживший труп тем временем сердито пускал носом кровавые пузыри, тяжело выдыхая.

Мне никогда прежде не доводилось общаться с воскресшими мертвецами, потому я долго подбирал слова, чтобы начать разговор. К счастью, мертвец галантно сделал первый шаг навстречу нашему знакомству, коему не суждено было стать долгим: