В письме не было признания в любви. В нём было только одно:

«Почему вы боитесь смотреть на меня?»

Ответа не было. Прошло три дня. Пять. Неделя. Ничего.

Он продолжал вести себя безупречно. Невозмутимо. Неумолимо.

Айлен решила: она всё поняла. Он не хочет. Не может. Не будет.

Но она ещё не знала, что всё только начинается.

4. Лекция о «Искусстве без границ»

Понедельник выдался тягучим и серым, как будто само небо не хотело просыпаться. Мокрый асфальт отражал редкие зонтики, а ветер играл подолами плащей студентов, торопящихся в корпус гуманитарных дисциплин. Айлен шла медленно, будто растягивая время перед встречей, от которой сердце сжималось неуверенной дрожью.

Аудитория номер восемь была почти пуста, когда она вошла. Она снова села ближе к окну, как всегда. Сквозь матовое стекло виднелись мокрые деревья и случайные капли дождя, скатывающиеся вниз, словно вздохи. Внутри было тепло, но её всё равно знобило – не от холода, а от ожидания. Лекция называлась «Искусство без границ», и это звучало слишком символично для состояния, в котором находилась её душа.

Профессор Роуэн вошёл, как всегда, с легким запозданием. В чёрной водолазке и простом пальто, он выглядел как человек, который живёт вне времени. Он не смотрел на аудиторию. Он будто чувствовал её не глазами, а другим органом – обострённым чувством присутствия. Он поставил на стол кафедры планшет, проверил презентацию, потом отступил и начал говорить без бумажек и заметок.

– «Искусство без границ» – не про свободу выражения. Это про то, что мы сами ставим себе рамки. И про то, как художник учится разрушать не внешние, а внутренние границы.

Айлен застыла. Его голос был спокойным, глубоким, но в каждой интонации что-то дрожало – будто он говорил про себя.

– Возьмём Фрэнсиса Бэкона, – продолжил он. – Его картины кричат. Но разве это было про внешний мир? Нет. Это было про боль, страх, страсть. Его работы – это зеркала, в которые больно смотреть. Он не рисовал, он вскрывал.

На экране появилась «Фигура с мясом» – изломанное тело на фоне мясных туш, всё в красных и чёрных тонах. Кто-то в аудитории вздрогнул. Айлен не отводила глаз. Он говорил о границах. Но она думала только об одном: А если я – его граница? Если я – то, от чего он убегает?

Профессор продолжал:

– Художник, который боится боли – лжёт. Настоящее искусство рождается не в комфорте. Оно рождается на разрыве. – Он остановился, перевёл взгляд на аудиторию, и на секунду – на неё.

Это была доля секунды, но Айлен почувствовала, как будто он увидел её насквозь. Как будто понял, что она чувствует каждое его слово не умом, а чем-то глубже. И тут же его взгляд скользнул дальше, будто ничего не произошло.

– Границы – это страх быть отвергнутым. Осмеянным. Непринятым. Мы боимся быть честными, потому что честность всегда голая. Она без брони. Без защиты. Она уязвима. Но именно в этой уязвимости – сила.

Он говорил, а Айлен чувствовала, что это не просто лекция. Это исповедь. Он не просто делился мыслями. Он как будто рисовал ею – невидимой краской, на незримом холсте. И с каждой фразой ей становилось всё яснее: он борется. Он на грани.

В конце лекции он подошёл к окну, сложил руки за спиной.

– Задание на следующую неделю: найдите границу в себе. Ту, через которую вы не можете переступить. И попытайтесь хотя бы прикоснуться к ней. Не рисуйте работу, пока не почувствуете, что боитесь её.

Он повернулся и, не дожидаясь вопросов, собрал вещи. На этот раз он даже не взглянул в её сторону. И это было хуже, чем холод. Это было как выстрел в тишину.

Когда аудитория начала пустеть, Айлен осталась сидеть. Слова Роуэна жгли изнутри. «Боимся быть честными… уязвимость – это сила… найти границу». Она знала, какую границу он имел в виду. Он сам её показал. И сам прячется за ней.