Воспоминание повисло тяжелым облаком. Мне было одиннадцать, когда он ушел. И это стало первой трещиной в наших с мамой отношениях. Невысказанное обвинение, которое я никогда не произносила вслух, но которое все эти годы жило во мне: если бы мама была другой, он бы не ушел.

– Эл, – мама внезапно взяла меня за руку, – я хотела поговорить с тобой кое о чем важном.

Я видела это выражение лица раньше – когда мама сообщала о разводе, когда говорила о продаже их старого дома, когда рассказывала о смерти знакомых. Я напряглась.

Мама глубоко вздохнула.

– Я не хотела говорить по телефону. Такие вещи нужно обсуждать лицом к лицу.

– Ты меня пугаешь.

– У меня рак, Эл. Поджелудочной железы, – ответила мама на выдохе.

Слова упали между ними, как камни в тихий пруд, разбивая гладкую поверхность нашего хрупкого утреннего спокойствия.

– Что? – я почувствовала, как комната начинает кружиться вокруг нас. – Нет, это… Когда ты узнала?

– Три месяца назад. Я прошла первый курс химиотерапии, но врачи не слишком оптимистичны.

– Три месяца?! – внутри меня поднималась волна гнева. – И ты молчала все это время?

– Я не хотела отвлекать тебя.

– Отвлекать? – я почти закричала. – Это не какая-то мелочь, мам! Это твоя жизнь! Моя мать умирает, а я даже не знаю об этом!

Слезы хлынули из глаз. Мама обошла стол и обняла меня, крепко прижимая к себе.

– Я не умираю, по крайней мере, не сегодня, не в сочельник, – сказала она с той спокойной решимостью, которую я всегда в ней уважала. – У меня есть время. У нас есть время.

– Сколько?

– Врачи говорят, от полугода до года. Но врачи часто ошибаются.

Я закрыла глаза, пытаясь осознать услышанное. Год. Возможно, меньше. Как это может быть правдой? Моя мать, всегда такая сильная, такая независимая, не могла просто… исчезнуть.

– Что я могу сделать? – отстранившись и вытирая слезы, спросила я.

День только начинался, а мир уже никогда не будет прежним.

Вечер опустился на пригород Бирмингема, укутав маленький дом теплым одеялом спокойствия. После тяжелого разговора я целый день чувствовала себя опустошенной. Мама дремала в своей комнате – теперь я понимала, почему она была такой уставшей все время.

Руки машинально потянулись к телефону. Я знала, кому хочу позвонить. Дэвид всегда отвечал мне, независимо от времени суток или собственной занятости.

Найдя его контакт, я несколько секунд смотрела на его фотографию – черно-белый снимок с последней совместной читки сценария. Дэвид улыбался, запрокинув голову, и на его шее виднелся небольшой шрам от детской травмы, о которой он рассказал еще во время Олдвича.

– Эл? – его голос, слегка хрипловатый, с едва уловимым норфолкским акцентом, который проявлялся, когда он уставал, заставил сердце сжаться. – Что случилось? Или ты просто хотела меня поздравить с Рождеством?

– Почему ты думаешь, что что-то случилось? – я попыталась пошутить, но голос предательски дрогнул.

– Потому что сейчас почти полночь, а ты звонишь, а не пишешь сообщение, – в его тоне слышалась улыбка, но и беспокойство тоже. – А поздравления ты шлешь не раньше рождественского полудня.

Глубокий вдох, к горлу подкатывает ком.

– Мама больна, Дэвид. Очень серьезно больна.

В трубке повисла тишина, нарушаемая только его дыханием.

– Рак, – я продолжила, произнося слово, которое весь день кружилось в голове. – Поджелудочной железы. Прогноз… не очень хороший.

– Эл, – его голос стал мягче, – мне так жаль. Когда вы узнали?

– Я – сегодня. Она – три месяца назад. Я должна была заметить! В последний раз, когда мы виделись, она выглядела уставшей, но я списала это на возраст. Боже, как я могла быть такой слепой?