Матушка Аня медленно прошлась по комнате. Ее взгляд скользнул по столу (пусто!), по требнику (чисто!), по моему лицу (покрытому, как мне казалось, предательской испариной). Потом она подошла… к моему столу. К тому самому ящику. Положила на него руку. Я внутренне съежился.

– Странно, – сказала она задумчиво. – А запах… он вроде отсюда сильнее всего. – Она потянула ручку ящика.

Мир померк. Я готовился к разоблачению, позору и долгим постным нотациям. Ящик открылся. Матушка Аня заглянула внутрь. Там, среди аккуратных стопок бланков, стояла банка с остатками селедки, лука и картошки. Вилка торчала в ней, как пиратский флаг на захваченном корабле. Было тихо. Слишком тихо.

Я опустил голову, ожидая грозы. Но грозы не последовало. Вместо этого я услышал… тихий смех. Я поднял глаза. Матушка Аня смотрела на меня, и в ее глазах светилось не гнев, а какая-то смесь жалости, нежности и… ну да, веселого недоумения.

– Феденька, – вздохнула она, – ну что ж ты… в метрики-то? Теперь все младенцы в районе будут записаны с ароматом лука и сельди! Или ты решил, что это новая форма освящения документов?

Она достала банку, поставила ее на стол.

– Баба Маня? – спросила она просто.

Я кивнул, чувствуя себя последним идиотом и предателем великопостных идеалов.

– Она умеет, – констатировала матушка Аня. – И ты умеешь, – добавила она с легким укором, но без злобы. – Ну что ж… раз уж так все вышло… Доедай. Не пропадать же добру. Но, – она подняла палец, – во-первых, ешь здесь, на кухне, как цивилизованный человек, а не прячься, как мышь в нору. А во-вторых… – она посмотрела на меня серьезно, – помни, ради чего пост. Не ради изнеможения, а ради свободы. Свободы от того, что управляет тобой. Вот эта вот паника, это прятанье, этот жадный кусок украдкой – разве это свобода? Разве христиане постятся для того, чтобы потом в страхе прятать селедку в ящик стола?

Ее слова попали точно в цель. Я смотрел на банку, которая минуту назад была вожделенным сокровищем, а теперь вдруг стала… просто банкой с селедкой. Очень вкусной, да. Но всего лишь едой. Не врагом, не идолом, а просто едой. Страх ушел. Стыд – тоже. Осталась легкая досада на свою слабость и… огромное облегчение.

– Прости, Аня, – сказал я искренне. – Не удержался. И повел себя… как дурак.

– Прощаю, – улыбнулась она. – Иди доедай. Но быстро! Служба через час. И проветри тут хорошенько, а то у нас теперь не кабинет, а филиал рыбного отдела. И бланки эти… – она взглянула на ящик, – придется переписать. На чистых. Без «атмосферы».

Я доел селедку. Уже без прежнего жадного восторга, но с благодарностью и Бабе Мане за заботу (хоть и неуместную), и матушке Ане – за мудрость и снисхождение. И за то, что не стала читать нотаций. Она просто показала мне мое рабство от обычной селедки. И это было куда действеннее любой проповеди.

Перед службой я зашел в храм. Приложился к иконе Спасителя.

– Господи, прости меня, слабого, – прошептал я. – И… спасибо за матушку Аню. И за то, что святые угодники, наверное, видели сегодняшний мой цирк с селедкой и банкой… И, думаю, они не осудили. Наверное… они просто улыбнулись. Потому что знают: человек я не злой. Просто… очень люблю селедку. Особенно Бабы Манину. Прямо под шубой. Без шубы. Помоги же мне полюбить Тебя больше, чем селедку.

И мне показалось, что лик Спасителя на иконе стал чуть добрее. Или это просто от лукового духа, который все еще витал вокруг меня, напоминая о великом падении и великом… ну, или просто о человеческом – прощении.

(От лица о. Федора)