Она быстро перекрестила меня, сунула в карман подрясника еще и кусок черного хлеба («чтоб закусить!») и так же стремительно исчезла, оставив меня наедине с греховным свертком и бушующей внутренней бурей.

Соблазн был ужасен. Я стоял на кухне, держа в руках эту бомбу замедленного действия. Разум кричал: «Нельзя! Пост! Соблазн! Предательство идеалов!» Но ноздри предательски втягивали волшебный запах лука, уксуса и жирной сельди. Желудок издал звук, напоминающий рык голодного льва. В голове поплыли картинки: янтарные кусочки селедки, нежный лук, пропитанный маслом, рассыпчатая картошечка…

«Но это же рыба! – пытался я оправдаться перед внутренним цензором. – А рыбу… ну, в конце концов, апостолы ловили…» Цензор молчал. «И потом, Баба Маня права – силы нужны! Вечерняя служба скоро! А я шатаюсь!» Цензор поднял бровь. «И потом… это же без шубы! Значит, легче! Почти постное!» Цензор явно усмехнулся.

Матушка Аня действительно ушла в воскресную школу. Дома было тихо. Слишком тихо. Сверток на столе лежал как обвинение. Я схватил его и, крадучись, как вор, понес в свой маленький кабинет – единственное место, где меня, возможно, не застанут врасплох. Половица подозрительно скрипнула. Я замер. Показалось.

Запер дверь на щеколду (как будто это что-то меняет перед Всевидящим Оком!). Развернул газету. Там стояла обычная литровая банка. Но ее содержимое… О, Господи! Это было произведение искусства! Крупные, сочные куски селедки, переложенные слоями нежно-розового лука, золотистого картофеля, все это купалось в прозрачно-янтарной заливке из масла и уксуса. Аромат ударил в нос с новой силой. Слюна предательски наполнила рот.

«Ну, чуть-чуть… – капитулировал разум. – Один кусочек. Чтобы силы обрести для молитвы. И всё!»

Я взял вилку (забыв даже про хлеб!), поддел самый аппетитный, жирный кусок с луковой подушкой… И отправил в рот. Вкус был… небесным. Соленым, пикантным, насыщенным. Постная тоска мигом отступила. Я зажмурился от блаженства. «Еще один… ну, совсем маленький…»

Через пять минут я сидел за столом, с упоением уплетая селедку «прямо под шубой, только без шубы», макая кусочки хлеба в восхитительную масляно-уксусную заливку. Грех? Да. Но какой вкусный грех! Я почти забыл про пост, про службу, про все на свете. Остался только я и Баба Манина селедка. Мы понимали друг друга с полуслова. Вернее, с полухруста.

И тут… Щелчок ключа в двери квартиры. Шаги. Легкие, быстрые, знакомые. Матушка Аня! Она вернулась раньше! Видимо, собрание отменили.

Паника! Ужас! Я вскочил, как ошпаренный. Банка! Вилка! Хлеб! Пятно масла на требнике! (Да, я ел за рабочим столом, прямо поверх раскрытого Последования ко Святому Причащению – вот уж воистину «седина в бороду, бес в ребро»! ).

Я схватил банку и судорожно огляделся. Куда?! Шкаф? Нет, она пахнет! Под стол? Слишком заметно! Окно? Жалко селедку! В порыве отчаяния я сунул банку… в ящик стола, где лежали чистые бланки метрических книг. И захлопнул его. Потом схватил салфетку, стер масло с требника, сунул остатки хлеба в карман подрясника (откуда торчал теперь угол газеты) и встал у окна, делая вид, что углубленно размышляю над… ну, скажем, над толкованием Апокалипсиса. Сердце колотилось, как колокол перед Пасхальным благовестом.

Дверь в кабинет открылась.

– Федя, ты здесь? – спросила матушка Аня. Она вошла и… остановилась. Нос ее, верный радар на все кухонные и не только запахи, дрогнул. Глаза сузились. – У нас… что, селедкой пахнет? Сильно селедкой?

– Селедкой? – сделал я самое невинное лицо, какое только смог изобразить. – Не может быть! Это… это, наверное, от Бабы Мани. Она заходила. Говорила о… о… о новых подсвечниках! Да! И, кажется, ела селедку перед этим. Наверное, запах на одежде… – Я бодро помахал рукой, пытаясь разогнать ароматное облако.