– Рашен бой, – передразнивала она повара союзников, – останься живой после их каши, не переешь, дурень, понемножечку.

Переводчик составлял списки пленных, оставшихся в живых. Удивился, когда узнал, что Нине девять лет, она выглядела по-прежнему на пять, а весила почти как годовалый ребенок.

Их погрузили в машины, чтобы доставить к русским. На ночь размещали в палатках, была очередь для переправляющихся через Эльбу. Понтонный мост, сооруженный для переправы, с двух сторон поддерживался находящимися в воде солдатами. Течение было достаточно сильным, и на глазах детей впереди идущий грузовик скатился с понтона в мутную холодную воду Эльбы. Ослабленные узники не могли справиться с потоками воды, никто не бросился, чтобы им помочь, и последней пыткой в жизни для этих несчастных стала такая долгожданная Эльба.

Машина с какаридовцами наконец-то переправилась, слава Богу, удачно. Родные, бесценные лица советских солдат.

– Мама, мамочка, наши, – плакала Нина.

– Тетя Люба, наши.

Но мама Нины безучастно смотрела на своих, что-то надломилось в ней, она была совершенно беспомощной. Еле влезла в теплушку состава, предназначенного для их отправки домой. Целый поезд узников, видимо, забыли поставить на довольствие. Снова голод. У мамы вздулся живот, она лежала с открытыми глазами, уставившись в крышку вагона и молчала.

– Мама, мамка, – скулила Нина.

Слёз не было. Девочка не пила и не ела очередные сутки, ручонки её просвечивались насквозь. Она гладила распухший живот матери, покачиваясь из стороны в сторону:

– А-а-а, а-а-а…

В какой-то момент мама нашла ее глазами:

– В Барановку, Нина, добирайся в Барановку. Может, папка наш живой, в Барановку.

Как у подстреленной птицы, повисла её голова, ушёл из жизни последний родной человек Нины, остался только Витек.

Но его Нина уже не увидела, она потеряла сознание и пришла в себя только спустя несколько дней в полутемном помещении какого-то лазарета. Ей делали уколы, горела керосиновая лампа, и Нина даже потом так и не узнала, где её выходили, в каком городе, каком госпитале.

Детский спецприемник под Томском был переполнен, но там кормили. Нина быстро поправилась, набрала вес и вскоре стала спрашивать у воспитателей, когда её отправят домой.

– Получим информацию из твоей деревни – отправим.

Вскоре пришла весточка, что жив отец Нины, ждет её в Барановке. Путь домой самый короткий. Поздней осенью в демисезонном пальтишке и вязаной шапочке Нина сходила с поезда на перрон в городе Орле. Отца узнала сразу:

– Папа, папочка!

– Нинуля, доченька моя!

Он был изранен на этой страшной войне, в руках палочка, обезображенное лицо, седой, но это её отец, и он был жив.

Она рассказывала ему долго, не могла остановиться, про маму, бабушку, Какариду.

Голос её был монотонным, часто срывался, переходил на шёпот. Отец плакал, закрывая лицо руками.

Их дом в Барановке сгорел, но односельчане, кто уцелел, помогали друг другу, строили землянки. В одной из них разместились Нина с отцом. Витек в Барановку не вернулся. Из его родных в живых не было никого. Нина часто подходила к остаткам изгороди вокруг сгоревшего дома и разговаривала с Витьком.

– Как ты там? Где ты? Я не забыла тебя.

Один из уцелевших домов без хозяев определили под школу. Жизнь продолжалась. Получил затерявшуюся медаль «За отвагу» отец. Здоровье его ухудшилось, он слабел, с трудом ходил, и в год, когда Нина закончила восемь классов, неожиданно умер. На похоронах соседка посмотрела на Нину и злобно прошипела:

– Не надейся, кормить тебя, гадкий утенок, не буду. Отец твой – герой, а ты – подстилка немецкая, лагерница. Чего глаза пялишь? Ишь какая!